Лорд и егерь - Зиновий Зиник

«Вы должны быть готовы», — хриплым голосом отдал распоряжение Эдмунд. «Как только фазаны взмоют в воздух, я выкрикиваю очередной номер — у вас шанс расправиться со своим прошлым. Все эти идеи предательства, ревности и разочарования — эти глупые фазаны нашей души с подрезанными крыльями, — как приятно разрядить двустволку, чтобы в воздух взметнулись перья. Виктор, вам выпал первый номер. Не в войне с отцами рождается истина, и не в замках она замурована. То, что кажется издалека замком, вблизи оказывается тюрьмой».

Виктор вздрогнул, отметив, что манера речи Эдмунда все больше и больше напоминала проповедника на паперти.

«Феликс, вам больше не надо притворяться тем, кем вы на самом деле не были, — цельтесь метко по оригиналу самого себя, это самый верный способ избавиться от плагиата. И, наконец, Сильва: вы разочарованы в ваших любовниках, потому что они одержимы фальшивыми идеалами. Но без этой фальши они никогда не стали бы добиваться вашей любви. Цельтесь в искренность, прямо в сердце».

«Он что — стихи, что ли, читает?» Для Куперника мрачноватая торжественность этого безумия была выше его понимания. «Сложноватый, экскюзе муа, для меня английский», — нарушил гробовое молчание наивный Куперник, несколько очумевший от происходящего. Эдмунд тут же повернулся на загадочные для него звуки русской речи.

«А вы что здесь делаете?» — грозно спросил он Куперника.

«Я поэт-переводчик. Из Москвы», — сказал тот и чуть ли не полез за паспортом для подтверждения личности. В поисках поддержки он оглядел присутствующих, однако встретил лишь беспомощное пожимание плечами; каждый был втайне рад тому, что внимание Эдмунда сосредоточилось не на нем лично, а на ком-то другом.

«Вы не похожи на поэта. Поэты не выглядят так романтично. Вы — браконьер». Несмотря на протесты Куперника, Эдмунд продолжал надвигаться на него. «И не спорьте. В наказание за это назначаю вас главным битером. Загонщиком. Бывшие браконьеры лучшие помощники егерей. А некоторые сами становятся егерями. Вы должны издавать непоэтические звуки. Вот вам банка, вот вилка». Эдмунд схватил со стола пустую банку из-под пива, вилку и оглушительно забарабанил вилкой по банке. Потом потянул за руки всех остальных гостей — Мэри-Луизу, Сорокопятова, растолкал задремавшего Бравермана. Каждому он совал в руки тарелки, банки, ножи и вилки. «Вы все загонщики, становитесь по углам, выгоняйте фазанов из-под диванов, из-за шкафов, из-за книжных полок. Готовы ли стрелки? Я слышу, как сжимается кольцо загонщиков, шуршат сухие листья у них под сапогами, хрустят ветки, гремят погремушки, хриплые окрики, хлопают крылья, флоп-флоп-флоп, клацают затворы, клац-клац-клац, вы слышите оглушающий грохот?»

«По-моему, кто-то стучит в дверь», — Мэри-Луиза была первой, кто очнулся, поняв, что стуку и грохоту бредового монолога Эдмунда вторит вполне реальное эхо. «Это, наверное, опять чертовы Макрели!»

«При чем тут макрели? Разве мы разыгрываем рыбную ловлю? Ничего не понимаю. Охота вроде бы на фазанов?» — забеспокоился Куперник, послушно колотивший вилкой по жестяной пивной банке. Эдмунд резко поднял руку, и в комнате все стихло.

«Я подозреваю, что он здесь. Главный егерь. Gamekeeper. Everything's a game for him», — чуть ли не шепотом проговорил Эдмунд.

Он был выше других ростом и потому первым увидел, как доктор Генони отделился от стены в дальнем углу и возник за спинами присутствующих, со своим докторским саквояжем наготове. Все расступились, пропуская вперед Генони. Эдмунд шагнул к нему навстречу с улыбкой жертвы на устах. Он чуть ли не декламировал.

«Жертва уготовлена. Ружьё заряжено. Я жду выстрела. Нечестного выстрела. Низкого выстрела». Он покорно опустился на стул. Доктор приблизился, раскрыл саквояж, достал оттуда шприц и ампулы…

«Ради бога, не надо, не надо!» Голос Сильвы прозвучал надтреснуто и беспомощно. Она рванулась вперед, но была подхвачена под руки Виктором и Феликсом.

«Итак, главного героя мы заполучили», — сказал Генони, сделав укол Эдмунду. Он затем повернулся к гостям и объяснил тоном председателя церемоний (или камергера, или гофмейстера, или чемберлена): «Остается сменить декорации. Сколько персонажей в этой психодраме на охоте? Раз, два, три, четыре, плюс загонщики», — оглядывал он присутствующих, закладывая пальцы. «Я полагаю, трех такси нам хватит? Через час мы будем в поместье, действие укола пройдет, и можно будет начинать спектакль». Присутствующие переглянулись, и толпа гостей пришла в движение.

«Если не ошибаюсь, герой Пиранделло, вновь обретя ясность рассудка, понимает, что единственный способ сохранить разум в безумном мире — продолжать строить из себя сумасшедшего», — сказал Феликс после некоторого колебания, все еще держась в стороне от остальных. Он сидел на подоконнике и, поджигая один за другим обрывки газет с намалеванными номерами, кидал в пепельницу. Неожиданный порыв ветра раздул тлеющие в пепельнице бумажки. Раздался глухой выстрел дальнего грома. Зной надломился и рухнул, неожиданно, как от шальной пули. Надвигалась гроза. От порывов влажного ветра черные, как соринки в глазу, мелкие обугленные обрывки с дымком стали вылетать из окна. Со стороны можно было подумать, что в квартире пожар.

23

Asylum

Обговорили меню скромного ужина. В качестве zakuski решили доесть остатки фазана. Затем запеченную в фольге свежую шотландскую семгу с лимоном. Кроме того, доктор Генони запасся бутылкой марочного португальского порта из подвалов лорда Эдварда.

Виктор вышел освежиться. В окно видно было, как он стоит, облокотившись на изгородь, и курит, наблюдая, как из облаков строятся в небе замки, подсвеченные заходящим солнцем.

«Разговор об отце, об отцовстве возник, когда Эдвард-Эдмунд уже находился в полубредовом состоянии», — сказал Феликс. «После того, как он прикончил самостоятельно чуть ли не бутылку виски и взялся за гашиш. Он там сидел в моей комнате под плакатом с Иерусалимом, прямо на полу, прислонившись к стене, со своей опиумной трубкой. Дверь была открыта, и было слышно, как в гостиной Сорокопятов распространялся на тот счет, что, мол, пролетариат есть сексуальный драйв, либидо такого классового общества, как английское (эти разговоры завела Мэри-Луиза: насчет полной недееспособности правящих английских классов в постельном смысле). Сорокопятов, продолжая свой фрейдистский марксизм, так сказать, предположил, что пролетариат есть, таким образом, подсознание капиталистического общества, в ходе революции пытающееся прикончить того, кто его — подсознание — породил, своего отца — интеллект, то есть, в случае пролетариата — буржуазию. Таким образом, пролетариат одержим, как и все мы, Эдиповым комплексом: революция есть в прямом смысле отцеубийство. И так далее и тому подобное. Эдвард-Эдмунд прокомментировал это утверждение из своего угла, сказав, что его отец погиб совершенно иным образом. На что я сказал, что не всякий отец погибает по причине Эдипова комплекса. Тогда он назвал нас, выходцев из России, „детьми Революции“: он счастлив быть с нами, потому что постреволюционный мир — мир без отцов, без лордов и егерей. „Но зато мы не лишены материальной заботы“, — сказал я. „Сильва относится к нему, как мать — к ребенку, их связь смахивает на инцест“. — „Если Сильва для него — мать, — сказал Эдвард-Эдмунд, — то я, стало быть, для него — старшая сестра. Мы должны называть друг друга — сестрицами“. Я был не против, поскольку мой родной отец не признает меня даже в роли блудного сына».

«А ваш отец жив?» — спросил, выслушав эту реминисценцию, доктор Генони.

«Думаю, да», — пожал плечами Феликс. «Из московских событий смерть отца — единственный факт, о котором меня непременно поставят в известность. Поскольку из Москвы я никаких новостей не получал, остается сделать вывод, что мой отец пока жив».

«Вы говорите так, как будто ждете его смерти», — сказал Генони.

«Я просто хочу сказать, что у меня не осталось никаких связей с Москвой, я ни с кем не состою в переписке, никому, в отличие от Сильвы, не звоню по телефону, и вообще ни с кем контактов не поддерживаю, а тем более — с моими родителями. В таких случаях от родственников поступают новости лишь двух родов — о том, что кто-то родился, и о том, что кто-то умер. Поскольку моей мамы давно нет в живых, а мой отец не собирается рождаться заново, я могу услышать в будущем лишь о его смерти. Непонятно, правда, кто из нас живой, а кто мертвый, поскольку я для них отбыл на тот свет, эмигрировал, а они для меня остались за Железным занавесом, в потустороннем кромешном мире. Я для своих родственников, впрочем, умер уже давно: с тех пор, как они записали меня в евреи».

«В каком смысле — записали? Разве вы не еврей, не из еврейской семьи?» — насторожился Генони, сверяясь со своими записями.

«Кто вам это сказал? Откуда такая уверенность? Потому что у меня жена — бывшая — еврейка? Или потому, что у меня израильские документы? Поразительно, и в России и здесь — если однажды кто-то посчитал тебя за еврея, доказывать обратное совершенно бесполезно: все уверены, что ты пытаешься отделаться, уклониться от своего еврейства», — заключил он, как будто истощив все аргументы под недоверчивым взглядом Сильвы.