Эшелон - Иосиф Шкловский

Мой расчёт был точен. Я был уверен, что никто из моих коллег в столь сжатые сроки не то что монографии – приличной статьи не напишет. Не тот это был народ. Да и заняты были очень «космической суетой». Не оглянешься, как пролетят эти месяцы, а редакционный портфель будет пустой. И только моя рукопись будет представлена в срок. А юбилей никуда не перенесёшь – 4 октября 1962 года как раз и исполняется пять лет! В такой авральной обстановке моей рукописи будет дана зелёная улица, и я миную объятия Главлита. Тем более что по космической тематике был создан свой Главлит, где сидел знакомый и далеко не глупый человек по фамилии Кроткий. Между тем у меня были серьёзные основания избегать близких контактов с Главлитом. В будущей книге мне нужно было раздолбать пресловутую теорию Опарина – верного единомышленника Лысенко, а последний был тогда всё ещё в большом фаворе. Кроме того, я решил предаться далеко не безопасным футурологическим изысканиям, что могло меня занести «не в ту степь». И вообще я решил написать книгу «свободно и раскованно».

Началась лихорадочная работа. Следует сказать, что впервые я пришёл к мысли написать такую книгу, загорая на пляже в Симеизе, о чём тут же и объявил своим молодым сотрудникам, в августе 1960 года. Я находился тогда под сильным впечатлением опубликованной годом раньше знаменитой статьи Кокони и Моррисона, где обосновывалась возможность радиосвязи на межзвёздные расстояния. Книга была задумана очень широко, далеко выходящей за рамки чисто астрономические. Особенно тяжко было мне писать молекулярно-биологические главы. Не забудем, что времена были ещё лысенковские, молекулярной биологией занимались полулегально, настоящих руководств по этому далеко не простому предмету на русском языке практически не было. С футурологическим аспектом книги дело обстояло значительно проще: выручала врождённая склонность к фантазиям. В дело пошли даже мои пресловутые «искусственные спутники Марса», наделавшие так много шума в 1959 году. Да, тогда я неплохо порезвился – мне надо было отвлечься от тяжёлой душевной депрессии, вызванной смертью матери. Вместе с тем «искусственные спутники Марса» были не только шуткой – я серьёзно задумывался над фантастическими возможностями разумной жизни во Вселенной.

Я не мог всё время посвятить работе над книгой – слишком много было других обязанностей. Работал урывками – делал «большие выходы», обычно дня на 3-4. Запомнилось, как в начале июня (самое любимое моё время года) я забрался на дачу брата в Вельяминове с целью написать молекулярно-биологическую, очень трудную для меня главу. Погода сыграла со мной злую шутку. Температура упала почти до нуля, изредка шёл снежок, а чаще – ледяной дождь с ветром. Я забрался на кухню – единственное отапливавшееся помещение – и, законопатившисъ там, героически пытался писать От холода сводило руки, а писать надо было вдохновенно – иначе это было бы всё напрасной затеей. Четыре дня терпел эту пытку – кое-как написал главу (потом всё пришлось переделать!) и убежал с дачи.

Наконец труд был закончен – где-то в самом начале августа. Оставались мелочи: название книги и оформление суперобложки. Последний вопрос решился быстро. В кабинете Келдыша на Миусах, где проходили все наши космические бдения, висела картина малоизвестного художника Соколова, изображавшая некий фантастический космический пейзаж. Мне она всегда нравилась, а главное – напоминала о месте, где была «заявлена» книга. Из этой картины действительно получилась прекрасная суперобложка. А вот с названием книги пришлось изрядно помучиться. Выбрал в конце концов самое простое: «Вселенная, Жизнь, Разум». Может быть, где-то в подкорке мозга осело название жутко учёной книги Германа Вейля «Пространство, Время, Материя». Но это я потом уже доискался. А тогда я просто вздохнул с облегчением.

Были ещё проблемы. Надо было оснастить главы книги стихотворными эпиграфами. К общеастрономической главе хороший эпиграф дал мне знакомый литературный критик Бен Сарнов: «И страшным, страшным креном к другим каким-нибудь неведомым Вселенным повернут Млечный путь» (это из Пастернака). Сложнее получилось с эпиграфом к футурологической главе, где я предавался мечтам в духе модернизированного Циолковского. Незадолго до этого я получил письмо от своего ныне покойного старого друга, товарища по Дальневосточному университету С. Д. Соловьёва. Между прочим, в этом письме были такие строки: «…На днях перечитал новые стихи Асеева. К старости он стал писать лучше. Вот почитай слегка подправленные мною строфы:

А любопытно, чёрт возьми,Что будет после нас с людьми —Ведь вот ведь дело в чём!Какие платья будут шить?Кому в ладоши будут бить!К каким планетам плыть?..»

Но ведь это и есть тот самый эпиграф, который мне так нужен! И только в корректуре я вспомнил приписку Соловьёва насчёт «слегка подправленных строф». Значит, эти понравившиеся мне строчки – не подлинный Асеев? Может получиться скандал! Тем более, как я узнал, у маститого поэта был довольно скандальный характер. С большим трудом нашёл книжку Асеева, где напечатаны эти строки. Худшие мои подозрения оправдались: у Асеева после «Кому в ладоши будут бить?» стояло звукоподражание «тим-там, там-там, тим-там!». А ведь весь смысл был для меня в соловьёвской строчке «К каким планетам плыть?». Пришлось выбросить эту концовку и обрубить строки на «ладошках», в которые «будут бить» наши потомки. Но зато в следующих изданиях, уже после смерти Асеева, я концовку Соловьёва восстановил… Да простят меня ревнители неприкосновенности поэтического замысла и священности авторского права. Но чем я хуже всякого рода режиссёров и инсценировщиков, бессовестно кромсающих авторский текст и замысел классиков?

Мой расчёт оказался точным. Холодным декабрьским деньком 1962 года я вместе с моей сотрудницей Надей Слепцовой получил в издательстве свои 25 авторских экземпляров и испытал редкое ощущение счастья. Книга вышла, фактически минуя Главлит. Шум поднялся довольно большой. Прямо-таки визжал от негодования Опарин. Я ему послал очень вежливое письмо – оно вернулось в конверте, будучи разорванным на мелкие части! А ещё говорят, что нынешней науке не хватает страстности! А в общем, ничего страшного не случилось. Книга разошлась за несколько часов, хотя тираж был немалый – 50 000 экземпляров! Она выдержала пять изданий и переводилась на многие иностранные языки. Я особенно горжусь, что книга вышла в издании для слепых – шрифтом Брайля! Четыре толстенных тома, сделанные на бумаге, похожей на картон, производят странное впечатление.

Любопытна история американского перевода, который взялся реализовать тогда молодой и малоизвестный, а ныне очень знаменитый планетовед Карл Саган, работающий в Корнельском университете. По образованию он биолог, поэтому я попросил его в американском издании сделать, по его желанию, добавления, ибо, как я уже писал, биология – не моя стихия. Саган понял мою просьбу весьма «расширительно», и по прошествии довольно долгого времени, уже в 1966 году, я получил роскошно изданный толстенный том, озаглавленный «Intelligent Life in the Universe». Объём моей книги удвоился, зато на обложке были золотом вытиснены имена двух авторов: Шкловский и Саган. Надо сказать, что некую честность Карлуша всё-таки проявил: он оставил неизменным мой текст, выделив свой особыми звёздочками. Часто это приводило к смешным недоразумениям. Например, я пишу: «…согласно философии диалектического материализма…» И сразу же после этого абзаца отмеченный звёздочками текст Сагана: «Однако позитивистская философия Канта учит…» Совсем как в гофмановских «записках Кота Мура»! Я скоро понял, какую неоценимую услугу оказал мне американский «соавтор», выделив свой текст звёздочками. Иначе ни за что бы мне не отмыться от наших очень бдительных «освобождённых читателей»… В Америке и вообще на Западе, «книга двух авторов» имела шумный успех, вышло даже массовое издание в мягкой обложке. Когда в самом начале 1967 года я впервые оказался в Нью-Йорке, то подобно всякому нормальному советскому человеку, оказавшемуся за рубежом, превратился в скрягу, экономящего из своих нищенских командировочных каждый цент. И тут я заметил, что мои американские коллеги с крайним недоумением, наблюдают, как на каждом шагу я отказываю себе в самом необходимом, даже в кружке пива. Наконец один из них не выдержал и прямо сказал мне: