Тьмать - Андрей Вознесенский

Михаилу Жванецкому

Проктолог – отоларингологу:«Сквозь лярву вижу вашу голову.В дыру тоннеля бесконтрольногоя вижу божий свет и горлинку».

Проктолог – отоларингологу:«Ночами и парторги голые!Вглядитесь в глубину парторгову!Отари Ларина потрогала».

Проктолог – отоларингологу:«Не запивай пулярку колою!Путь к воскрешенью зафрахтованнам Франкенштейном и Фрадковым».

Проктолог – отоларингологу:«Патрон наш срок не пролонгировалС тротилом тачка припаркована.С одной Тобою нет прокола».

Проктолог – отоларингологу:«У Ларри Кинга prick с приколами.Россия славится расколами.Ахматова сгубила Горенко».

Ты, Миша, брутто-гениаленмеж непробудных гениталий.Стране, дежурящий, ты дорогкак практикующий проктолог!

Пускай другие врут с три короба:«Шнур популярнее Киркорова».

Полемизировал с Магометом.Как подсолнечник, жёлт прикидом.Маяковский был первым скинхедом?Может, скажете – первым шахидом?!

Но наивная боль кубистаперехлёстывала сквозь это.Сомнамбулическое самоубийствовозвратило его в поэта.

Он парит над Москвой лубочной,над Лубянкою криминальной.Гениальный он был любовник,остальное – конгениально.

И в отличие от смоковницыс саксаулами,революция Маяковского —сексуальная!

«Мяу-ковский» – вопили кошки.«Мао-конский» – глас протодьякона.Поэт играет в собственные кости.Как в небе «Як» или совесть св. Якова.

Зазывая в глаза огромные,Киберматерью была его Лили.Убивались или любили.Или – или.

Лилю Брик клеймили интриги:«Чёрный пояс на ней с резинками».Местечковый акцент меняли комбригина метерлинковской.

Не любил его критик в кофточке.Наш народ так его и не понял.Нацепив на лацкан морковку,уходил Маяковский по небу.

Озарённая преступлением,вся страна подымалась в гору.Окровавленными ступенямипо шинелям шли «разговоры».

Рты заклеены, как конверты.Не удерживаюсь от трюизма:Маяковский – первая жертвагосударственного терроризма.

По шляпам, по пням из велюра,по зеркалу с рожей кривой,под траурным солнцем июля —отравленный сволотой,блуждает улыбочкой Юра,последний российский святой.

Суперстары. Супостаты.Хрущёв круче Троцкого.Он своих крестьян подставилв эпицентре Тоцкого.

Используйте силу свою.Мы гости со стороны.Вы бьёте по острию.Я гвоздь от иной стены.

Мне спину согнули дугой,по шляпку вбили вовнутрь.Я гвоздь от стены другой.Слабо Вам перевернуть?!

Битый ноготь черней, чем дёготь, —боязно глаз впереть.Назад невозможно дёргать.Невозможно – вперёд.

Вы сами в крови. Всё испортив,ошибся конторский вождь.Сияет стена напротив —та, от которой я гвоздь.

Я выпрямлюсь. Я найду.Мы гости иной страны.По шляпку в тебя войду —я гвоздь от Твоей стены.

Мост. Огни и лодки.Речушки борозда.Баржа с седеющей бородкойползла, как старая дыра.

Нью-йоркский отель «Челси» – антибуржуазный, наверное, самый несуразный отель в мире. Он похож на огромный вокзал десятых годов, с чугунными решётками галерей – даже, кажется, угольной гарью попахивает. Впрочем, может, это тянет сладковатым запретным дымком из комнат.

Здесь умер от белой горячки Дилан Томас. Лидер рок-группы «Секс пистолс» здесь или зарезал, или был зарезан своей любовницей. Здесь вечно ломаются лифты, здесь мало челяди и бытовых удобств, но именно за это здесь платят деньги. Это стиль жизни целого общественного слоя людей, озабоченных социальным переустройством мира, по энергии тяготеющих к «белым дырам», носящих полувоенные сумки через плечо и швейцарские офицерские крестовые красные перочинные ножи. Здесь квартирует Вива, модель Энди Уорхола, подарившая мне, испугавшемуся СПИДа, спрей, чтобы обрызгать унитазы и ванную.

За телефонным коммутатором сидит хозяин Стенли Барт, похожий на затурканного дилетанта-скрипача не от мира сего. Он по рассеянности вечно подключает вас к неземным цивилизациям.

В лифте поднимаются к себе режиссёры подпольного кино, звёзды протеста, бритый под ноль бакунинец в мотоциклетной куртке, мулатки в брюках из золотого позумента и пиджаках, надетых на голое тело. На их пальцах зажигаются изумруды, будто незанятые такси.

Обитатели отеля помнили мою историю.

Для них это была история поэта, его мгновенной славы. Он приехал из медвежьей снежной страны, разорённой войной и строительством социализма.

Сюда приехал он на выступления. Известный драматург, уехав на месяц, поселил его в своём трёхкомнатном номере в «Челси». Крохотная прихожая вела в огромную гостиную с полом, застеленным серым войлоком. Далее следовала спальня.

Началась мода на него. Международный город закатывал ему приемы, первая дама страны приглашала на чай. Звезда андеграунда режиссер Ширли Кларк затеяла документальный фильм о его жизни. У него кружилась голова.

Эта европейка была одним из доказательств его головокружения.

Она была фоторепортёром. Порвав с буржуазной средой отца, кажется, австрийского лесовика, она стала люмпеном левой элиты, круга Кастро и Кортасара. Магниевая вспышка подчёркивала её близость к иным стихиям. Она была звёздна, стройна, иронична, остра на язык, по-западному одновременно энергична и беззаботна. Она влетала в судьбы, как маленький солнечный смерч восторженной и восторгающей энергии, заряжая напряжением не нашего поля. «Бабочка-буря» – мог бы повторить про неё поэт.

Едва она вбежала в моё повествование, как по страницам закружились солнечные зайчики, слова заволновались, замелькали. Быстрые и маленькие пальчики, забежав сзади, зажали мне глаза.

– Бабочка-буря! – безошибочно завопил я.

Это был небесный роман.

Взяв командировку в журнале, она прилетала на его выступления в любой край света. Хотя он и подозревал, что она не всегда пользуется услугами самолётов. Когда в сентябре из-за гроз аэропорт был закрыт, она как-то ухитрилась прилететь и полдня сушилась.

Её чёрная беспечная стрижка была удобна для аэродромов, раскосый взгляд вечно щурился от непостижимого света, скулы лукаво напоминали, что гунны действительно доходили до Европы. Её тонкий нос и нервные, как бусинки, раздутые ноздри говорили о таланте капризном и безрассудном, а чуть припухлые губы придавали лицу озадаченное выражение. Она носила шикарно скроенные одежды из дешёвых тканей. Ей шёл оранжевый. Он звал её подпольной кличкой Апельсин.

Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной. Кроме того, в апельсинном горьком запахе ему чудилась какая-то катастрофа, срыв в её жизни, о котором она не говорила и от которого забывалась с ним. Он не давал ей расплачиваться, комплексуя с любой валютой.

Не зная языка, что она понимала в его славянских песнях? Но она чуяла за исступлённостью исполнения прорывы судьбы, за его романтическими эскападами, провинциальной неотёсанностью и развязностью поп-звезды ей чудилась птица иного полёта. В тот день он получил первый аванс за пластинку. «Прибарахлюсь, – тоскливо думал он, возвращаясь в отель. – Куплю тачку. Домой гостинцев привезу».

В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночью тчк Апельсин». У него бешено заколотилось сердце. Он лёг на диван, дремал. Потом пошёл во фруктовую лавку, которых много вокруг «Челси». Там при вас выжимали соки из моркови, репы, апельсинов, манго – новая блажь большого города. Буйвологлазый бармен прессовал апельсины.

– Мне надо с собой апельсинов.

– Сколько? – презрительно промычал буйвол.

– Четыре тыщи.

На Западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашёл ещё в две.

Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжкие картонные ящики к лифту. Подымали на десятый этаж. Постояльцы «Челси», вздохнув, невозмутимо смекнули, что совершается выгодная фруктовая сделка. Он отключил телефон и заперся.

Она приехала в десять вечера. С мокрой от дождя головой, в чёрном клеенчатом проливном плаще. Она жмурилась.

Он открыл ей со спутанной причёской, в расстёгнутой полузаправленной рубахе. По его растерянному виду она поняла, что она не вовремя. Её лицо осунулось. Сразу стала видна паутинка усталости после полёта. У него кто-то есть! Она сейчас же развернётся и уйдёт.

Его сердце колотилось. Сдерживаясь изо всех сил, он глухо и безразлично сказал: