Эвакуатор - Дмитрий Быков

2

— Чтобы было, как я люблю, — я тебе говорю, — надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват — то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную — ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной — одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.

Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен — время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом неправа — то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.

Но до этого — целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты — ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.

НОВАЯ ГРАФОЛОГИЯ-2

Если бы кто-то меня спросил,Как я чую присутствие высших сил —Дрожь в хребте, мурашки по шее,Слабость рук, подгибанье ног, —Я бы ответил: если страшнее,Чем можно придумать, то это Бог.

Сюжетом не предусмотренный поворот,Небесный тунгусский камень в твой огород,Лед и пламень, война и смута,Тамерлан и Наполеон,Приказ немедленно прыгать без парашютаС горящего самолета, — все это он.

А если среди зимы запахло весной,Если есть парашют, а к нему еще запасной,В огне просматривается дорога,Во тьме прорезывается просвет, —Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаВнушает надежду там, где надежды нет.

Но если ты входишь во тьму, а она бела,Прыгнул, а у тебя отросли крыла, —То это Бог, или ангел, его посредник,С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:Последний шанс последнего из последних,Поскольку после последнего — сразу он.

Это то, чего не учел Иуда.Это то, чему не учил Дада.Чудо вступает там, где помимо чудаНе спасет никто, ничто, никогда.

А если ты в бездну шагнул и не воспарил,Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,Ринулся в чащу, а там берлога,Шел на медведя, а их там шесть, —Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаОтнимает надежду там, где надежда есть.

ПЕСЕНКА

Да, завидую — ты можешь на него облокотиться,Опереться, положиться, встать под сень.Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,Как кинжал для кахетинца, как постельДля усталого скитальца, как непалка для непальца,Как для путника в чащобе тайный знак.Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.Я и сам бы так хотел, но все никак.

Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.Редкий лес, пустое поле, голый лед.Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,А скорее, я боюсь, наоборот.Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскреслиВсе святые, коим имя легион.Это я его последняя надежда, ибо еслиЯ обрушусь, то обрушится и он.Ты умеешь видеть стену, я умею — только бездну,Обступившую меня по рубежу.Это он навек исчезнет, если я навек исчезнуИли даже если что не так скажу.

Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —Не подскажет никакое колдовство.Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,А ему боюсь и думать каково.

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, — не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди — добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое — вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону — до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с вЕнцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, — что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера — уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ — соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща — хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть — но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.

Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, — не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе — как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.

Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края — ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, — немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, — мой цветущий тебя простит и меня простит.

ТЕОДИЦЕЯ

— На, — сказал генерал, снимая «Командирские». — Хочешь — носи, хочешь — пропей.

Не всемощный, в силе и славе, творец миров,Что избрал евреев и сам еврей,Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,Кучевых и перистых, — а скорейПолевой командир, небрит или бородат,Перевязан наспех и полусед.Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.Может быть, сержант, почему бы нет.

О, не тот, что нашими трупами путь мостит,И в окоп, естественно, ни ногой,Держиморда, фанат муштры, позабывший стыдИ врага не видевший, — а другой,Командир, давно понимающий всю тщетуГекатомб, но сражающийся вотще,У которого и больные все на счету,Потому что много ли нас вообще?

Я не вижу его верховным, как ни крути.Генеральный штаб не настолько прост.Полагаю, над ним не менее десятиКомандиров, от чьих генеральских звездТяжелеет небо, глядящее на МосквуКак на свой испытательный полигон.До победы нашей я точно не доживу —И боюсь сказать, доживет ли он.

Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,Не спасает детей, не мстит палачу.Авиации нет, снаряды не подвезли,А про связь и снабжение я молчу.Наши танки быстры, поем, и крепка броня,Отче наш, который на небесех!В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меняПотеряли еще не все и не всех.

Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.Всемогущий может не больше, чем я могу.«Где он был?» — Да, собственно, где и я.Позабыл сказать: поощрений опять же нет.Ни чинов, ни медалей он не дает.Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.Скажем, мне достались часы «Полет».

А чего, хорошая вещь, обижаться грех.Двадцать пять камней, музыкальный звон.Потому я и чувствую время острее всех —Иногда, похоже, острей, чем он.Незаметные в шуме, слышные в тишине,Отбивают полдень и будят в шесть,Днем и ночью напоминая мне:Времени мало, но время есть.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ДНЕВНОГО СНА