Созвездие Козлотура - Фазиль Искандер

Мне принесли шашлык, мамалыгу и целый сноп зелени. Народу в ресторане было мало, официанты закусывали и пили, стоя у буфета. Они готовились к встрече с вечерними клиентами.

Меня все еще покачивало, но после нескольких стаканов вина я сбил качку встречным потоком, и в голове у меня становилось благодушное равновесие. После выпитого я почувствовал, что день сильно отодвинулся, но оставался ясным и чистым, как в перевернутом бинокле. Я понял, что все предыдущие дни и годы я шел к нему, даже если шел в противоположном направлении.

На эстраде, похожей на половину гигантской скорлупы грецкого ореха, начали собираться музыканты. Они вынимали и разворачивали инструменты, как плотники-сезонники.

Я поздоровался с ударником. Он бывший военный моряк. Теперь он днем дамский парикмахер, а вечером эстрадный музыкант. Днем укладывает прически, а вечером треплет их бешеными африканскими ритмами.

Акоп-ага принес кофе. Величественный сухой старик, с лицом как старинные восточные фрески. Он египетский армянин сирийского происхождения, всю жизнь проживший на юге Франции. Может, поэтому он варит лучший турецкий кофе в городе. Несколько лет назад он приехал в нашу страну как репатриант.

После двух чашек кофе я почувствовал себя чемпионом счастья, и я улыбался сам себе тихой улыбкой мошенника, может быть потому, что человек еще не слишком привык быть счастливым».

Ну нет, подумал Сергей, вспоминая дневник, этого мы так не оставим. Мы сейчас же, не сходя с места, разоблачим этого липового чемпиона.

Так что же случилось потом? Да, да, что случилось потом, что помешало вам продолжить на суше ваш роман, столь трогательно начатый на море? Короче говоря, почему вы не вместе?

Сергей затруднялся на это ответить. Тут была загадка, которую он мог разрешить, но не хватало духу перешагнуть через собственный стыд. В сущности, вот что он знал. Через год после описанного лета она окончила медицинский институт и работала в одном из городов Урала. В том же году Сергей приехал в Москву для поступления в аспирантуру Института общественных наук. Примерно раз в неделю он здесь встречался с одним из своих товарищей по институту. Звали его Венечкой.

В то лето, когда Сергей познакомился со своей девушкой, Венечка отдыхал в Мухусе с целым выводком знакомых ему девушек. У него были странные, многосторонние отношения с девушками, что всегда удивляло Сергея. Сам Сергей на это не был способен.

Венечка умел ухаживать за одной, дружить и делиться своими впечатлениями об этой девушке с другой и поддерживать чисто интеллектуальную дружбу с третьей.

Внешне они как-то все переплетались, да и не только внешне. То есть иная девушка, с которой он был связан интеллектуальной дружбой, вдруг обнаруживала такие свойства интеллекта или души, которые настолько радовали и удивляли его, что он стремился немедленно закрепить завоевание этих свойств более нежной, более интимной дружбой.

Тогда эта девушка занимала место той, за которой он до этого приударял, а предыдущая, что характерно для психологической атмосферы, окружавшей Венечку, не совсем исчезала из поля его зрения, а только несколько отходила с переднего плана, полудобровольно отодвигалась на такое расстояние, откуда она могла быть призвана снова, и нередко она снова призывалась — не то по причине своего интеллектуального дозревания, не то по причине умственного или какого-то еще усыхания его последней фаворитки.

Еще в институтские годы и после института в особенности он так и двигался по жизни с этим незлобно клубящимся роем, вызывая постоянное удивление Сергея.

Бывало, они играют в шахматы в комнате Венечки, а одна из его свиты сидит тут же, чего-то дожидаясь, чего-то почитывая, чего-то помогая по хозяйству. Или отвечая на звонки, причем ответами дирижировал сам хозяин, подслушивая в трубку голос звонящего, точнее, звонящей, и подсказывал девушке, что надо отвечать; нередко ответ заключался в том, что его, Венечки, нет дома.

Сергей замечал, что одна и та же девушка бывала в роли отвечающей, что его нет дома, и в роли получавшей ответ, что его нет дома, и получавшей этот ответ именно от той девушки, которой она же накануне говорила по телефону, что его нет дома.

На вопросы и возгласы веселого недоумения по поводу этих бесконечно роящихся возле него девиц Венечка ему неизменно отвечал:

— Они меня взбадривают…

Вот в этой-то компании, когда товарищ его отдыхал в Мухусе, он встретил девушку (хотя приехала она со своей матерью), в которую влюбился и с которой провел чудный месяц.

Разумеется, он был уверен, что она не имела с его товарищем никаких отношений, кроме чисто дружеских. У Сергея, во всяком случае, ни разу не возникло никакой тени ревности или недоверия к дружественности их отношений. И вот через год их знакомства и переписки Сергей приехал в Москву сдавать экзамены и довольно часто встречался со своим товарищем.

В тот день они по телефону договорились о встрече, и, когда Сергей пришел к Венечке домой, дома его не оказалось. Мать его пригласила Сергея в комнату, сказав, что Венечка выскочил куда-то. Это было на него очень похоже. В последнюю минуту после звонка он мог спохватиться, что назначил кому-то свидание где-нибудь неподалеку от своего дома, и побежать туда.

Сейчас явится с какой-нибудь девицей, думал Сергей, похаживая по комнате. Взгляд его упал на письменный стол, где лежало раскрытое письмо. Именно потому, что почерк был до удивления знаком Сергею, он, не думая ни о чем, как-то машинально пытаясь понять, почему этот почерк ему так знаком, прочел одну фразу, которой кончалось письмо: «Смотри, чтобы Сергей как-нибудь случайно не прочел…»

Это было письмо его девушки, его возлюбленной! Оглушенный случившимся, Сергей отошел от стола и сел на диван. Минут двадцать или тридцать он посидел на диване, друг его не приходил, и он потихоньку вышел из дома и больше никогда туда не приходил, хотя иногда, случайно, они продолжали встречаться. Ни Сергей, ни Венечка никогда не затевали разговора об этом письме, и Сергей вообще не знал, знает ли Венечка о том, что он видел это письмо.

Дважды после этого он получал письма от своей девушки, но, так и не ответив ей, он постарался о ней забыть. Как много он об этом думал, как часто перебирал в уме случившееся, так и не сумев разобраться до конца…

— Ты должен был прочесть это письмо…

— Я не мог… Мне было бы ужасно стыдно читать его…

— Но если бы ты знал, что твой друг никогда не войдет в свою комнату, ты бы прочел его?

— Да, я бы прочел его обязательно.

— Значит, дело не в том, что тебе стыдно было бы читать письмо, адресованное не тебе, а стыдно было бы, что твой друг догадается об этом?

— Да, хотя я сознательно никогда не читал не адресованных мне писем, если мне их не давали читать…

— Значит, ты не прочел письмо потому, что тебя ужасала мысль, что тебя застукают за чтением письма?

— Да. Или по выражению моего лица он догадается, что я читал это письмо…

— Но подумай, только ли это тебе мешало прочесть письмо?

— Нет, не только…

— А что еще?

— Интуитивная боязнь узнать что-то такое о ней, может быть какую-то интрижку, одним словом, что-то такое, что унизит нашу любовь и вынудит меня порвать с ней…

— Но ведь ты и так порвал с ней?

— Да, но это потом. Уже в результате осознанной обиды, оскорбленного самолюбия я порвал с ней… Но тогда была именно эта боязнь потерять ее, узнав о ней что-то унижающее.

— А может, еще какие-то соображения были?

— Да, наверное, было еще одно соображение, но оно связано с предыдущим. Соображение это можно осознать так — я боялся, узнав какую-то чудовищную правду о ней, необходимости действия… Сама необходимость действия заранее сковывала меня…

— Действие это могло быть связанным с твоим Венечкой?

— Нет, этого я не думал и не думаю сейчас. Но оно отчасти и было связано с ним, как необходимость объясниться на первой стадии, то есть хотя бы сказать ему, что я читал это письмо. О роли его в этом деле у меня есть свои догадки. Но первое, что я тогда испытал, была пронизывающая боль оттого, что они переписываются без моего ведома. Я сейчас не думаю, что он сознательно скрывал от меня эту переписку, он мог просто не придавать этому значения.

— Короче говоря, ты собирался жениться на ней?

— Да, я собирался. Я думал, как только я поступлю в аспирантуру и обоснуюсь в Москве, мы съедемся.

Относительно Венечки у меня есть еще одно соображение. Я не отметаю и мысли, что он сознательно подложил мне это письмо. Зная, что я собираюсь на ней жениться, и зная мои взгляды на отношения со своей девушкой, то есть на необходимость полной взаимной чистоты, и зная из содержания этого письма, что она не тянет на этот уровень, и не желая лично вмешиваться и тем самым как бы предавать ее, он мог подложить мне это письмо, чтобы я сам как бы случайно узнал обо всем и сам делал свои выводы.