Жена моего любовника - Ирина Ульянина

Детей забрал Эгамбельды, увел их в палату к матери. А меня увели в ординаторскую знакомые врачи.

— Выпей спирта, это лучше, чем транки, — убеждал анестезиолог Павлик, тот самый, который в свое время давал наркоз Серому Волку. — А то потом двое суток будешь тормозить. Тебе это надо?

— Надо! Я хочу все забыть, хочу отключиться. Я уже больше не могу!

— А я бы от спирта не отказался, — заявил Кравцов, выглядевший мирным и домашним в шерстяном спортивном костюме с олимпийкой. — Никита обещал угостить, да спекся.

— Потому что Кит принял удар на себя! А ваш больничный охранник никуда не годится, такому не то что стратегический объект, овощехранилище доверить нельзя, — сердито пробурчала я и словно накликала этого белобрысого тормоза в камуфляже. Он заглянул в приоткрытую дверь и рапортовал:

— Товарищ капитан, все ладом, я проверил! — И потянул носом. — Спиртом пахнет. Разливаете?

— Иди-иди, проверяльщик! Неси службу, как положено, — послал его Федор Игнатьевич и потянулся за стаканом. — А вот мы в натуре вмажем. Держи, Катерина, не сомневайся!

— Пить в рабочее время?.. Что за народ? — осудила нас Розалинда.

Безвинно пострадавшая жертва Иоакимиса лежала на диване с компрессом на ушибленном лбу, как живой укор. Ворчала, что спирта в отделении и так не хватает, его отпускают совсем для других целей, пить как бы кощунственно!

— Розалия Львовна, а помните, Путин тоже позволил себе стопочку за окончание боевой операции в Чечне? — выступил Павлик.

— Так то в Чечне! — подняла она вверх указующий перст.

— А разве у нас в больнице не район боевых действий? Или вам мало показалось? — Анестезиолог подвинул к себе наполненную мензурку и, перейдя на шепот, предложил и ей присоединиться, выпить.

Как ни странно, Розалинда не отказалась, употребила, как говорится, за милый мой. К нашему «вмазыванию» примазался и Эгем, ему тоже требовалось снять стресс. Мужчины спирт не разбавляли, закусывали черным хлебом и соленой килькой, а я воспользовалась водой. Вкус отвратительный, зато в самом деле полегчало, внутренняя дрожь утихла. Оказывается, есть ситуации, когда без бутылки не то что разобраться, выжить невозможно!..

Глава 15

Никите забинтовали голову — повязка, скрывавшая брови, напоминала тюрбан и одновременно младенческий чепчик, поскольку завязывалась на подбородке. Плечо было загипсовано, и левую руку он держал на перевязи, но хорохорился, улыбался бледными, бескровными губами:

— Бывает и хуже, Катрин! Зато квартирный вопрос сам собой отпал. Куда уж лучше? Стол, кров, теплая постель и приятная компания!

— Советовала же я тебе: женись на пиранье! Сейчас было бы кому ухаживать, — притворно ворчала я. — А то одна на вас всех разрываюсь.

— Под пираньей ты себя имеешь в виду, рыбка моя? Так я согласен: зови священника, пусть благословит, а заодно и покаюсь, — отшучивался Синев.

Наступила весна, шла Масленая неделя, но я даже не представляла, какая на дворе погода, тепло или холодно, поскольку почти не покидала больницу. Никита и Сергей лежали в одной палате, где, кроме них, исцелялись еще двое мужчин постарше. Судна и утки приходилось подавать всем четверым, и стольких же больных я кормила, умывала, утешала. Видно, такая полоса началась — эра милосердия… В своей квартире ночевала крайне редко, из-за чего мой любимый Азиз совсем одичал — даже дурой перестал обзываться. Из агентства «Новодом» меня уволили по собственному желанию. Чтобы выжить без зарплаты, пришлось снести в ломбард все более-менее ценные вещи. Увы, ценностей было меньше, чем потребностей выздоравливающих организмов. Как всегда, выручила мама, которая каждый день приносила в больницу свежевыжатый сок из морковки, свеклы и яблок, а в честь Масленицы испекла «тещины блины», иронизируя, что так и не знает, кому она станет тещей. К чему готовиться, на что надеяться?..

В конце марта выписали Ляльку. К тому времени и Никитка заметно окреп — конечно, не до такой степени, чтобы работать, но обслуживал себя он уже самостоятельно. Хуже всех чувствовал себя Серега — на боли не жаловался, терпел, но лежал совсем безучастный, подавленный. Что-то мучило, угнетало… Мы с Эгемом выступили свидетелями на суде по делу Иоакимиса. Обвинение признало его виновным в убийстве брата и двойном покушении на Волкова, приговорив по совокупности к двенадцати годам в колонии строгого режима. А дело об исчезнувшем кладе и вовсе замяли за недостаточностью улик, ведь Эгамбельды в точности как Сергей утверждал, что никаких золотых монет в глаза не видел, клад — не более чем плод фантазии подсудимого.

Однажды вечером, вернувшись домой, я включила автоответчик, который не прослушивала целый месяц. И получила сразу три сообщения от Лидии. «Катя, нам надо серьезно поговорить». «Катя, позвони мне, пожалуйста, когда сможешь». «Катя, у меня для тебя есть важная новость», — лепетала она. Звонить я и не подумала, но встречи с бывшей подругой все-таки не избежала — буквально на следующее утро застала ее в больничной палате. Самонадеянно решила, что Гаевая явилась ради моих прекрасных глаз, и заносчиво задрала нос. Ничего подобного, Лидка интересовалась исключительно Синевым… Притащила ему полный пакет апельсинов и кучу маминых коврижек. Более того, под подушкой у интерна я заметила продолговатую металлическую фляжку, а от него самого в тот день потягивало хорошим коньячком. Кажется, мечта поэта преобразовалась в мечту будущего хирурга! Пути Господни неисповедимы…

Отношения с Никитой с тех пор у меня сделались суше, да и видеться мы стали реже — он воспрянул для активной жизни, выписался, а его койко-место занял бомж дядя Кеша с вырезанной грыжей и отвратительным характером. Ему хватало наглости возмущаться тем, что суп жидкий, в кашу кладут недостаточно масла и сахара, а судно подается холодным.

— Как я вам должна судно-то нагревать?

— Меня не интересует как, хоть сама садись и грей, а больного человека обижать не смей! — заявил ханыга. Быстро же он забыл, как скитался по помойкам!

Больничные стены угнетали меня все сильнее, а вырваться из них в одиночку не могла. Ольга навещала мужа крайне редко: во-первых, она занималась протезированием зубов, выбитых в автокатастрофе; во-вторых, жила отныне вместе с Эгемом на улице Станиславского, а остальное ей было трын-трава. Впрочем, в один прекрасный, солнечный майский день нарядная и зубастая стрекоза приземлилась на подоконник палаты и произнесла следующий текст:

— Дорогой, теперь нам делить нечего, кроме квартиры. Жить в ней после погромов и убийств я не желаю. Предлагаю продать ее, а деньги…