«Номер один» - Бен Элтон

«Я же сказала, Кельвин. Я хочу этого так сильно, что могла бы умереть».

Эмма нажала на паузу.

— Или убить. Это оборотная сторона медали. Эта девушка меня пугает.

— Ой, Эмма, да хватит тебе. Единственный человек, кому она сможет причинить вред, — это она сама. Она первоклассная, двадцатичетырехкаратная жертва. Это любому понятно.

— Ну да, всякое бывает. Кто знает, может, когда-нибудь, размышляя о том, что она хотела умереть, потому что так никому ничего и не доказала, она может внезапно подумать: «Постойте, зачем это мне умирать? Как насчет того мерзавца, который вышвырнул меня из шоу?»

Кельвин засмеялся:

— Эмма, ты что, на ее стороне? Ты что, хочешь, чтобы я сделал ее победительницей? Я думал, ты желала победы принцу Уэльскому?

Эмма пожала плечами:

— Не знаю. Не знаю, что для нее будет лучше. Ты можешь ее отсеять или оставить, так и так жребий брошен. С ней нужно быть осторожнее.

Апартаменты были освещены только стоящей в дальнем углу напольной лампой с красным абажуром, которая отбрасывала приглушенный свет, казавшийся раньше романтическим, но теперь вдруг ставший довольно мрачным.

Эмма снова нажала на воспроизведение.

«Отлично, Шайана, — услышали они голос Кельвина, — что ты хочешь спеть для нас?»

«Я бы хотела спеть „The Wind Beneath My Wings“ Бэтт Мидлер», — ответила Шайана.

После этого впервые послышался голос Родни:

«Хороший выбор. Это отличная песня, а Бэтт — хорошая певица. Молодец, это очень хороший выбор».

Шайана сделала глубокий вдох и начала петь. Если бы судьи оценивали только боль и эмоции, она, несомненно, уже победила бы. По сравнению с выступлением Шайаны слезливая, болезненная, агрессивная интерпретация «Stand By Me» группы «Парень» выглядела поверхностной и неубедительной. Эта женщина верила, что каждое слово текста — новая возможность снова пережить боль и отверженность. Ее маленькие груди вздымались, костяшки пальцев побелели, подбородок поднимался все выше, словно (следуя совету Челси) она хотела быть абсолютно уверенной, что Господь слушает ее. Шайана, очевидно, была из тех, кто рассматривает свой голос как кувалду, роль которой заключается в том, чтобы вбивать ноты удар за ударом, пока аудитория не будет задавлена эмоциями. Как и очень многие конкурсанты до нее, она наблюдала за великими певцами, слушала их и пришла к выводу, что успех кроется в том, чтобы попытаться подражать своим героям во всем сразу и на протяжении всей песни.

Однако в тон она попадала.

Когда выступление закончилось, Эмма снова нажала на паузу.

— Не так уж и плохо, верно? Если ей немного помочь успокоиться, она сможет неплохо петь.

— Да, но это многие могут, — сказал Кельвин. — И к тому же, как тебе известно, дело…

— Не в пении, — закончила Эмма его мысль. — Это мне известно, и самое замечательное в том, чтобы не работать на тебя, — отсутствие необходимости слушать, как ты повторяешь эти слова каждые пять минут.

— Но я ведь прав, верно? — сказал Кельвин. — Ладно, ты довольна или хочешь послушать, что мы сказали?

— Давай послушаем. Надеюсь, вы не слишком жестоко с ней обошлись.

— Ну, вообще-то не очень, — ответил Кельвин. — Она ведь в группе «озадачить и отсеять», не забывай.

«Озадачить и отсеять» был любимый прием на шоу «Номер один», который заключался в том, чтобы предложить конкурсанту идти работать и попытаться вырасти, а когда тот возвращался (заявив, что он очень много работал и вырос), сообщить, что у него это не получилось, и отсеять его.

— А что ты сделаешь, — спросила Эмма, — если кто-нибудь все же спросит тебя, что ты имеешь в виду, говоря: «Иди работай, учись и расти»?

— Вырежу при монтаже, — ответил Кельвин, снова нажимая на воспроизведение.

«Шайана, — послышался голос Кельвина с экрана, — ты меня смутила».

Последовала пауза, и камера подползла к дрожащему лицу Шайаны, покрытому густым слоем косметики.

«У тебя есть голос, — сказал наконец Кельвин. — И не совсем ужасный голос. Я сомневаюсь, что он хороший, но не ужасный. Вопрос в том, сможешь ли ты его улучшить?»

Шайана клюнула на наживку, как голодная рыба.

«Да, Кельвин, смогу. Смогу. Понимаешь, я так сильно хочу этого, я сделаю все, что угодно, я буду работать, очень много работать. Я буду учиться и расти…»

«Ты действительно хочешь этого, верно, дорогая?» — пропищала Берилл голосом маленькой девочки.

«Да! Да, Берилл, я очень, очень хочу этого».

«Я думаю, это твоя мечта, верно, дорогая?»

«Да! Да, это так!»

«Это хорошо, когда у человека есть мечта. Но для того, чтобы мечта сбылась, нужно этого очень, очень хотеть. Нужно очень в нее верить».

«Я верю, Берилл! Я верю! Честное слово, верю! Моя мечта — это единственное, что у меня есть».

«Я знаю, дорогая, я знаю», — сказала Берилл голосом медсестры, успокаивающей смертельно больного пациента.

«Хорошо, — послышался деловитый голос Кельвина. — Вот что я думаю. Иди, Шайана, и работай, ладно? Хорошо работай, учись и расти…»

«И верь в свою мечту», — перебила его Берилл.

«А потом возвращайся к нам, и мы посмотрим, насколько у тебя получилось, ладно? Потому что сейчас у тебя нет того, что нам нужно. Это очевидно, но у тебя может получиться, а вот сможешь ли ты это сделать, решать тебе. На этих условиях я голосую за тебя. Берилл?»

«Если Шайана способна верить в себя и свою мечту…»

«Могу. Могу. Могу», — умоляюще сказала Шайана.

«Тогда я за. Я говорю да, дорогая. Да твоей мечте. Я голосую за тебя».

«В таком случае, — послышался голос Кельвина, — ты прошла в следующий…»

Вдруг послышался голос Родни:

«Да, и я тоже, Шайана. Я тоже голосую за тебя».

«А, да. Прости, Родни, — сказал Кельвин. — Твое решение?»

«Я говорю да», — сказал Родни.

«Ты в следующем туре», — сказал Кельвин.

Шайана заплакала. Начала прыгать. Поблагодарила Господа. Упала на колени.

«Спасибо! Спасибо, спасибо, спасибо! — крикнула она. — Я вас не подведу, обещаю! Да! Да! Да! ДА! СПАСИБО! Я люблю тебя, Кельвин! Я люблю тебя, Берилл! Я люблю тебя, Родни! Да! Спасибо! Я потрясу ваш мир!»

«Пойдем, дорогая, — снова раздался голос Берилл, и она вошла в кадр. — Тебе предстоит много работать».

Затем трясущуюся и почти до истерики счастливую Шайану вывели из зала и передали в руки Кили, которая ожидала возможности присоединиться к слезливому катарсису.

Эмма нажала на паузу.

— Если она такое устроила, когда вы ее озадачили, то что же она устроит, когда ее отсеют?

— Это будет нечто. Они все одинаковые. Почему ты считаешь, что она особенная?

— Я говорю тебе, Кельвин, — сказала Эмма с очень серьезным видом, — эта девушка действительно особенная, у нее другой уровень напряженности. Я видела это раньше у настоящих жертв. У людей, которые страшно страдали. Они не в себе, и их слабость придает им силы, злобные, истеричные силы. Знаешь, как некоторые избитые жены, которые режут в клочья костюмы мужей, а потом поджигают дом.

— Хорошо, хорошо, очень хорошо. Именно это нам и нужно. «Убийца кроликов».

— Только бы она не убила твоего.

— Эмма, я же сказал тебе. У меня есть очень, очень твердое правило, и оно гласит: не бояться конкурсантов. Никогда. Эта дорога ведет к безумию. Моя работа заключается в том, чтобы подогревать в людях страсть. Будить их мечты и раскрывать их нужды. Если я позволю запугать себя этими страстями или нуждами, то не смогу больше подогревать их. Шайана меня не пугает.

Милый малыш

На следующей неделе судьи посетили Лондон, Манчестер и Глазго, проделав в каждом городе ту же работу, что и в Бирмингеме. В общей сложности они «прослушали» в той или иной степени около трехсот человек — выматывающее количество массовки, перемежающейся с сюжетами и, разумеется, с намеченными финалистами.

Был среди них и ставший обязательным для шоу забавный четырехлетний малыш, которому разрешили пройти «прослушивание», хотя по правилам участникам должно было быть не меньше шестнадцати. На собрании по обсуждению сюжета было решено, что в этом году Кельвин сначала откажется принимать малыша на том основании, что это бессмысленно, но под упорным «мамочкиным» давлением Берилл неохотно согласится.

— Рок-н-рольная супермамочка Берилл не собирается позволить большому и плохому Кельвину разбить сердце малыша Ланса, — скажет Кили.

И поэтому, несмотря на то что его кандидатуру нельзя было даже рассматривать, симпатичный маленький карапуз в английской рубашке и с милым ливерпульским акцентом занял почти три минуты эфирного времени после монтажа.

— Ланс, ты такой милый, что я хочу съесть тебя, — сказала Берилл своим самым сладким голосом.

— Съесть ты его можешь, но допустить на прослушивание — нет, — тихо напомнил ей Кельвин своим твердым, но жизнерадостным голосом.