Шахидка с голубыми глазами - Андрей Дышев

«Ни хрена я не запомнил!» – вместо ответа подумал я и отключил связь.

Аппетит несколько поубавился. Я попросил официанта сначала принести мне крепкий кофе – без сахара. Что ж я был таким доверчивым? Почему не усомнился в том, что записка, которую передал мне таксист, была написана Яной? Потому что очень хотел получить от Яны записку, очень ждал от нее каких-то необыкновенных, волшебных, чарующих слов. Вот и выхватил из рук таксиста бумажку, горя желанием поскорее ее прочитать. Некогда мне было сомневаться, подозревать, потому что мои губы еще горели от поцелуев, мои руки еще хранили тепло ее нежного и хрупкого тела.

Неудача обезоруживающая! Мне позарез нужен был таксист. Он оказался едва ли не самой главной фигурой в моем расследовании. Он стал главным свидетелем, ибо он знал того, кто написал записку; знал того, кто точно назвал день, место и время совершения теракта.

Я машинально проверил нагрудные карманы, хотя помнил, как в порыве эмоций Яна кинула записку себе под ноги. Надо было ее сохранить. Хотя человек, писавший ее, наверняка изменил почерк до неузнаваемости. Когда я читал ее в первый раз, то обратил внимание, что почерк похож на детский; в нем угадывалось излишнее внимание к начертанию букв.

К ребрышкам мне подали бокал пива и белый хлеб, смазанный оливковым маслом и натертый чесноком и томатом. Погруженный в свои мысли, я не замечал вкуса, хотя повар нарочно стоял рядом со мной, ожидая похвалы своему кулинарному искусству. Вместо похвалы я оставил ему щедрые чаевые и попросил срочно вызвать такси.

Пробиться в центр города оказалось необыкновенно трудно. Главные магистрали были перекрыты полицейскими пикетами, и таксисту пришлось отыскивать окольные пути. Мы проезжали по узким улочкам, сворачивали во дворы и арки, но всюду натыкались на бесконечные колонны манифестантов. Казалось, что на улицы вышли все жители Мадрида.

– Пожалуй, вам проще будет пешком, – сказал таксист, потерявший надежду довезти меня до нужной улицы. Он заехал на тротуар и заглушил двигатель.

Я последовал его совету и, купив в газетном киоске карту города, пошел к клубу напрямик, через парки и скверы. На старинной площади с прямоугольной стелой путь мне преградила еще одна колонна людей с транспарантами и флагами. У меня не хватило терпения ждать, когда эта людская река закончится, и я смешался с толпой. Некоторое время мне пришлось идти в гуще манифестантов. Несмотря на то, что меня окружало никак не меньше нескольких тысяч человек, было необыкновенно тихо. Люди шли молча. Раздавалось только редкое покашливание да шуршание обуви по полированной брусчатке. Я рассматривал лица людей. Я видел выражение злости, боли, отчаяния, но никто не кричал, не провоцировал толпу. Слева от меня шла пожилая женщина и беззвучно плакала. Глаза ее были красные, словно она только что резала лук для эскуделлы.

Я вдруг подумал, что в какой-то мере причастен к трагедии, которая заставила всех этих людей выйти на улицу. Я не утруждал себя размышлениями о том, в какой именно степени я виноват перед этим народом, что я мог сделать и чего не сделал, чтобы избежать вчерашнего взрыва. Я ничего не подсчитывал, не анализировал и не сопоставлял, а просто шел в молчащей многоликой массе и прислушивался к своим ощущениям. Если бы испанцы знали, каким роскошным цветком раскрывается в моей душе нежность, когда я вспоминаю Яну, эту сверхмощную бомбу, это национальное наказание, этот катаклизм, случайно не сработавший, случайно выпавший из рук сатаны… Если бы они знали об этом, что сделали бы со мной?

Я выбрался из толпы, словно из бурной горной реки, и через арку вышел прямо к кондитерскому магазину. Прошел еще немного вверх по улице и остановился перед дверями клуба.

Что за чертовщина! Металлической двери с нарисованным на ней пегасом нет. Из пустого проема клубами вылетает известковая пыль. Изнутри доносятся тяжелые удары… Я ринулся в проем, спустился по запыленной лестнице в подвал и едва не сбил с ног рабочего в оранжевой спецовке.

– А где сотрудники клуба? – спросил я его, глядя на то, как рабочий ударами кувалды разрушает кирпичную кладку.

– Клуба нет! – крикнул он мне, не прекращая работу.

– Что значит нет?

– Здесь будет обувной магазин… Осторожнее, стена может обрушиться!

Я свернул в коридор и, путаясь в обрывках электрических проводов, добрался до кабинета, в котором располагался архив. Дверь была сорвана с петель и нависала надо мной, как разводной мост. В пустом кабинете гуляло эхо. Один-единственный стеллаж, стоящий у стены, был присыпан известковой пылью, словно кулич сахарной пудрой.

От злости я двинул ногой по двери, и она с ружейным хлопком упала на пол.

– Здесь был архив! – крикнул я рабочему, который с эффективностью бульдозера валил очередную стену. – Куда он переехал?

– Что? Архив? – переспросил рабочий и снова врезал кувалдой по стене: бумммм! – А-а! Вспомнил! – известил рабочий и снова – буммм! Сильно рискуя, я встал прямо перед ним, заслоняя собой остатки стены.

– Вспомнил, – повторил рабочий и вынул из кармана крохотный клочок бумаги. – Вот телефон. Все, что касается архива, – здесь.

Я выхватил из его руки бумажку и, глотая пыль, побежал наверх. Там, под козырьком, с которого лилась вода, я набрал номер.

– Перезвоните позже, идет инвентаризация архивов! – услышал я знакомый звонкий голос и сразу вспомнил старушку с фиолетовыми волосами.

– Постойте! Не кладите трубку, иначе будет беда! – крикнул я.

Это предостережение заинтриговало старушку. Я слышал, как она сопит, словно в моем мобильнике поселилась маленькая пугливая мышь.

– И что вы от меня хотите? – спросила она настороженно.

– Я помощник профессора Веллса. Мне срочно нужно разыскать Сандро.

– Сандро?! – экспансивно воскликнула старушка. – Замечательно! Классический пример безнадежного опоздания! Вы разве не знаете, что Сандро умер вчера вечером?

– Как умер? – обомлел я.

– Скоропостижно и без мучений, – скороговоркой произнесла старушка. – Пшик – и нет Сандро. Недостаточная сердечность коронарной… Нет, не так! Коронарная недостаточность сердечной… Ах, извилины заплетаются от этих заумных терминов! Не помню. Но какая вам разница? Все равно вы не извлечете никаких уроков из его бездарной жизни…

Я не знал, о чем еще говорить. Трубка едва не вывалилась из моей ладони. У меня было такое чувство, что я свалился с теплохода посреди океана, и вот барахтаюсь в воде, делаю смешные и бесполезные телодвижения, а теплоход быстро удаляется от меня, и я качаюсь на длинной, расходящейся лучом волне…

– Постойте! – осипшим голосом произнес я. – У меня больше нет никого, кто бы мог мне помочь. Я ищу русскую девушку, ее зовут Яна…

– Молодой человек, – перебила меня старушка. – Вы что, маньяк? Ведь вы уже спрашивали у меня про русскую девушку. И я уже отвечала вам, что русских девушек отродясь не видела, и даже не представляю, как они выглядят, для меня это полная загадка, потому что раньше нас убеждали, что русские девушки носят валенки и телогрейки, а теперь говорят, что они одеваются лучше всех в мире, и я совсем запуталась в этой пропагандистской лжи…

Я отключил связь. Все ниточки обрезаны. Все зацепочки оборваны. Пропала Яна бесследно. Исчезла. Растворилась. Превратилась в воспоминание… Вот так сама судьба положила мне на лоб свою холодную ладонь и сказала: «Все, хватит метаться. Ты проиграл. Надо уметь проигрывать с достоинством!»

Но я не умел проигрывать… Я с тупой настойчивостью бился головой о бетонную стену. Отчаяние управляло мной, заставляя совершать самые дикие поступки, за которые потом, спустя время, мне было мучительно стыдно. Без перерывов, с маниакальным усердием, весь день и всю ночь я объезжал увеселительные заведения Мадрида. Я побывал во всех публичных домах, где спрашивал про русскую худенькую девушку с каштановыми волосами, посетил все стриптиз-клубы, интимные салоны, пип-шоу; я пересмотрел сотни фотографий экзотических путан, слетевшихся в Мадрид со всех уголков земли, я обещал баснословные деньги уличным сутенерам за русскую девушку по имени Яна; я видел обнаженных карликов, разгуливающих по банкетному столу; странных существ в сетчатых чулках, нижняя часть туловища которых была мужской, а верхняя – женской; видел трансвеститов с внешностью благородных девиц и мужицкими голосами; высохших, совсем дряхлых старушек в мини-юбках, с ярко накрашенными ввалившимися беззубыми ртами; видел голых, потных, лоснящихся, с комками взбитых сливок на отяжелевшем паху негров, которые танцевали перед некрасивыми, увядающими женщинами… Сначала я испытывал брезгливый интерес к этому параду пороков, потом меня воротило, а под конец ночи я отупел и вообще перестал что-либо понимать.

Не знаю, стало ли мне легче. Может, было бы лучше, если бы я все же нашел ее в каком-нибудь подвале, набитом похотливой публикой, с зеркальным подиумом, с эмалированным шестом, который моя ненаглядная обвивала бы словно виноградная лоза? Ну, помучился бы немного, ну попереживал, а потом забыл бы и ее, и профессора Веллса раз и навсегда.