"Нантская история" - Константин Соловьёв

Отец Гидеон метался по всей комнате, и его черная сутана, раздувающаяся под порывами потрескивающего воздуха, гармонировала с пятнами копоти на стенах и потолке. Чертыхаясь себе под нос, он орудовал маленьким огнетушителем, направляя струи сероватой пены на шипящие огненные лепестки, гуляющие по половицам. Выходило у него это ловко — спустя каких-нибудь пару минут последний очаг пламени был потушен. Но даже без этого комната являла собой довольно печальное зрелище. Так выглядят брошенные хозяевами руины, в которых после ухода человека порезвился пожар. Окружающее я видела смутно, точно сквозь пленку из бычьего пузыря. То ли от контузии нейро-связь с сервусом стала барахлить, то ли у Клаудо расплавился один глаз.

— Ублюдки, ублюдки, ублюдки… — бормотал отец Гидеон, затаптывая подошвами ботинок чадящие угольки и тяжело кашляя, — Какие ублюдки… Альберка, вы целы?

— К дьяволу меня! — рявкнула я, — Как наш мертвец?

Отец Гидеон вздохнул и по его лицу я все поняла без слов.

— Вам это не понравится, — сказал он.

SEPTIUS

«Мне и малые проступки кажутся достойными слез, потому что грех есть отчуждение от Бога. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога»

Бальдульф редко проявлял признаки злости. От природы не очень сдержанный, он легко поддавался эмоциям, и его зычный голос обычно легко разносил по всему дому и его закоулкам те чувства, в которых он пребывал в данный момент. Но гнева это не касалось — настоящего гнева. Когда Бальдульф бывал не в духе, а это с ним периодически случалось, он обнаруживал удивительно богатый инструментарий для того чтобы выказать это, и по богатству своей гаммы тот мог поспорить с органом собора Святых Петра и Павла. Когда Бальдульф был не в настроении, он ворчал, и это ворчание походило на гул двигателя, работающего на холостых оборотах. Этот гул, не очень громкий, но звучный, напоминал о том, что рядом находится источник энергии, по своей мощи сопоставимый со Сверхновой, дремлющий, но готовый пробудиться в любой момент. Если же Бальдульф сердился всерьез, на кухне начинала звенеть жестяная посуда, а с потолка сыпалась легкими облаками побелка. Но настоящий свой гнев он приберегал для особых случаев. Таких, как сегодня.

— Ах ты селедка безголовая, упырь болотный, чучело репоголовое, семь грехов твоей матери! Ты… Во имя полысевших яиц Святого Фомы, что у тебя в черепушке? Прошлогодняя каша? Балда беспросветная, чтоб тебя черти на том свете трижды три раза по тридцать лет драли! Удумала! Ума ни ложки не нажила, а туда же! Пигалица распроклятая, жаба подколодная! Чтоб тебе порвало, коза огородная! Умная-то она умная, только задница и та умнее головы! Беда распроклятая, ведьма безродная! И как себя только не убила, мать твою, и деда твоего за обе ноги! Ты хоть разумеешь, что сделаться могло, дубина? Квакша юродивая!

Бальдульф клокотал. Бальдульф сжимал и разжимал кулаки. Бальдульф извергал огонь и пламя, и его борода встала дыбом, точно огромный, изготовившийся к драке, кот. В этот момент он был по-настоящему опасен, как опасен огромный утес, готовый сбросить на беззащитные головы всесминающую лавину, состоящую из острого льда, неподъемных валунов и каменного крошева, бьющего подобно картечи. Вступать с ним в спор или пытаться удержать его сейчас было еще более безрассудно, чем пытаться остановить лавину совком для пыли, и я благоразумно молчала, выжидая, пока иссякнет питающий его гнев огонь внутри.

— А вы, отче! — убедившись, что я молчу, как утопленница, Бальдульф накинулся на священника, и в его голосе не было слышно былого почтения, — Она-то понятно, у ней в голове как в дровяном сарае летом, но вы!.. Вы-то!.. Как вы допустили? А ну как сожгло бы вас двоих, да вместе с домом? Культы темные они бороть взялись, а сами как дети бездумные… Зачем полезли? Эта девчонка даже Папу Римского уговорит в кости сыграть, но вы же старый мудрый человек, своя голова на плечах!..

Обычно уверенный в себе и взирающий на окружающий мир со снисходительной усмешкой, отец Гидеон перед обличающим перстом Бальдульфа казался виноватым послушником — даже голову потупил, для вящего сходства.

— Извините меня, Бальдульф, это и верно моя вина. Мне следовало подумать о безопасности. Видимо, если некоторым седина добавляет мудрости, то меня это не коснулось, такой же дурак, как в молодости.

— Оно и заметно, отче, оно и заметно!

— Все в порядке, Бальдульф, — Ламберт опустил руку в латной перчатке на его плечо. От этого прикосновения даже бык мог бы уйти копытами в землю, но Бальдульф его даже не заметил, гнев все еще клокотал в нем сотнями обжигающих гейзеров, — Конечно, это был безрассудный и поспешный поступок, но давайте лучше поблагодарим Бога и судьбу за то, что все завершилось без жертв.

— В доме точно фугас семидесятидюймовый рванул! Поглядите-ка, что сталось со стенами!

— Любая беда есть мелочь по сравнению с тем, что могло бы произойти, да не произошло, — философски заметил капитан, разглядывая интерьер, действительно больше похожий на рубку фрегата, получившую прямое попадание, чем на комнату, — Нам стоит порадоваться за то, что заряд был недостаточно велик. Госпожа Альберка, как вы?

— У меня все еще отчаянно трещит голова. Проявите благородство по отношению к даме, барон, налейте ей стакан вина. Благодарю. Нет, это все от Стального Венца. Требуется время на то чтоб придти в себя. Неприятное ощущение, словно мозг сварили вкрутую с лавровым листом и базиликом. Но я не пострадала. Клаудо пришлось хуже. Он окривел на один глаз, и опалило его недурно. Он и раньше не был писанным красавцем, а теперь и подавно. Спасибо святому отцу, он управляется с огнетушителем не хуже, чем с кадилом. И еще у него отличная реакция.

Эта похвала не особенно воодушевила отца Гидеона, он лишь вяло кивнул.

— А толку? По чистой случайности мы все живы, но мы потеряли главное.

— Что с мертвецом? — спросил Ламберт.

— Ничего хорошего. Покажите им, отец Гидеон.

Священник поднялся, и сдернул платок с большой жестяной кюветы, стоявшей на обуглившемся и все еще источающем призрачный легкий пар столе.

— Это… Это все? — уточнил Ламберт.

— Боюсь, что да. Осталось еще пара ливров горелой плоти, которую мы вышвырнули на улицу. Даже для бифштекса она была безнадежно пережарена.

— Рука, — сказал Бальдульф мрачно, его гнев не успокоился, но затих, теперь он клокотал лишь внутри, проявляясь на поверхности легкими признаками вроде вздыбившейся бороды и тяжелого взгляда. Даже в гневе он был отходчив, — Это, черт возьми, рука, и больше ничего!

— Да, — подтвердил отец Гидеон, — И она-то уцелела больше по случайности. Перед тем, как тело воспламенилось, Клаудо… я хотел сказать, Альберка, отсекла ее и отложила в сторону.