Бестужев-Марлинский - Сергей Голубов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отойдите, генерал!
Тот выругался. Тогда Бестужев погрозил ему черкесским пистолетом. Фредерикс отскочил, и в этот момент страшный удар сабли пришелся ему по голове. Разрубленный кивер закинулся назад, и кровь брызнула тонким винтом. Сабля Щепина сверкала летучей молнией, опускаясь в разные стороны. Генерал Шеншин рухнул наземь — Щепин продолжал рубить его и лежачего. Полковник Хвощинский поднял руки, о чем-то умоляя. Щепин взрезал ему спину, захватив и шею до виска.
— Умираю! — кричал Хвощинский.
Солдаты хохотали. Бестужев снова увидел Петрушу и рядом с ним Каховского.
— Бегите в гвардейский экипаж, видите, здесь все готово!
Живая лавина выкатывалась на Гороховую и затопляла ее.
Щепин взял флангового за рукав и повел по улице. Распущенные знамена плыли в воздухе. Барабаны били поход. Мальчишки бежали по тротуарам.
— Ура, Константин!
Бестужев оглянулся. Из офицеров-московцев с ротами шли только Щепин да Мишель. Вот и квартира Якубовича. По лестнице, громыхая ботфортами, бежал сам капитан. Его волосы развевались из-под черной повязки, рука высоко поднимала шпагу, и на конце шпаги болталась шляпа с огромным белым султаном.
— Что бы это значило? — спросил Бестужев Мишеля.
— Надо испытать его…
Бестужев подошел к Якубовичу.
— По праву храброго кавказца прими начальство над войсками.
— К чему эти церемонии? — отвечал капитан недовольно. — Ну, хорошо, я согласен.
Из казарм вышли 2, 3, 5, 6-я роты и часть 1-й гренадерской— всего около семисот человек.
— Ура, Константин! Долой Николая!
Солдаты бежали, и офицерам впереди приходилось ускорять шаг. Со стороны можно было подумать, что не офицеры ведут за собой солдатский поток, а поток этот гонит и преследует офицеров. Вот и квартира Греча на углу Исаакиевской площади. Форточка в одном из окон Гречевой квартиры раскрылась, и Бестужев услышал испуганный женский крик:
— Александр Александрович! Ступайте сюда! Здесь вас не тронут…
Бестужев усмехнулся: «Хороша, должно быть, картина!»
Вышли на Сенатскую площадь. Она была пуста. Мишель и Щепин начали рассчитывать ряды и строить каре, тылом к Галерной, сенату и синоду. Было десять часов утра. Якубович подошел к Бестужеву.
— Что? Имею я теперь право повторить тебе, что вы затеяли дело неудобоисполнимое? Видишь, не один я так думал.
Мишель огрызнулся, проходя мимо:
— Ты бы не мог сказать того, если бы сдержал слово и привел сюда прежде нас артиллеристов или измайловцев.
Бестужев отдал свой пистолет Мишелю. Якубович сказал:
— Ах, как голова болит!
Затем вложил шпагу в ножны, надел шляпу с белым султаном и зашагал с площади прочь.
Заметив, что вокруг памятника собираются тесным кольцом штатские люди, Бестужев подозвал к себе унтер-офицера Луцкого, из чиновничьих детей, и приказал ему держать цепь, с тем чтобы никого из посторонних не пропускать в каре, а в упорствующих стрелять.
— Правильно! — раздался рядом знакомый голос.
Это был Оболенский. За ним начали подходить одиночками члены общества — молодой Коновницын, Иван Иванович Пущин, показался Розен.
— Где же отыскать теперь князя Трубецкого? — недоуменно спрашивал он Бестужевых, Пущина, Щепина. Князь-богатырь молчал, утомленно опершись на свою чеченскую саблю, много поработавшую на казарменном дворе. Бестужевы не знали, что отвечать. Пущин сказал:
— Пропал Трубецкой или спрятался, не знаю. Если можно, достань еще помощи, в противном случае и без тебя тут довольно жертв.
Было уже около одиннадцати часов, когда близ каре появился Каховский. Он был в своем всегдашнем длинном лиловом сюртуке и, пристукивая зубами от холода, рассказал, что в гвардейском экипаже началось: офицеры спорили с генералом Шиповым о присяге, кричали матросам, что надо поступать по совести; присяга сорвана, но что произошло дальше, Каховский не знал, так как был арестован, заперт под замок и, вырвавшись с помощью офицеров, бежал прямо сюда, едва уйдя от каких-то гнавшихся за ним боцманов ластовой команды. В руках у Каховского был пистолет. Он взял его у Мишеля.
Верхом прискакал Одоевский и, бросив лошадь, стал у каре. Только утром он сменился с караула в Зимнем дворце, отвел караул в полковую церковь к присяге, поехал домой, переоделся, отдал один из двух своих пистолетов Кюхельбекеру и решил отправиться в Финляндский полк. Там присягали. Возле казарм лейб-гренадерского полка Одоевскому повстречался Коновницын, посланный Бестужевым к Сутгофу. Они вместе были у Сутгофа, и Одоевский сам видел, как Сутгоф начал выводить свою роту из помещения. Это было главное.
Молодой человек в штатском выбрался из толпы и, подойдя к Мишелю, дал ему пятьдесят рублей.
— Солдатам на водку.
Мишель передал деньги унтер-офицеру. Тот отдал соседу подержать ружье и кинулся бежать по какому-то хорошо известному ему адресу.
— Это Глебов, — пояснил Каховский, указывая на молодого человека, — он живет с Палицыным, я его принял.
Московцы стояли на площади уже около двух часов. Солдаты в мундирах, белых панталонах, крагах, киверах с высокими волосяными султанами жались, подпрыгивая и колотя рука об руку, словно в ожидании смотра или парада. День был ветреный и холодный. Гуляла поземка. Бестужев с Пущиным, Щепиным и братом раза два оставляли каре и, протискавшись сквозь толпу, заходили погреться в кондитерскую.
Оболенский возился с оцеплением. Прямо на него упал из толпы выдавленный человеческой теснотой Вильгельм Кюхельбекер в круглой шляпе и новой темно-оливкового цвета шинели с бобровым воротником и серебряной застежкой. Какой-то худой, черный человек подошел к нему и сказал на отвратительном французском языке:
— Я отставной ротмистр Раутенфельд; если вам угодно, у меня есть сабли и прочие предметы, необходимые для такого дела. Кроме того, я мог бы предводительствовать чернью, если вам угодно.
Кюхельбекер хотел было пуститься в объяснения с ротмистром, но Пущин оттащил его.
Каховский замерзал. Его нос посинел, щеки посерели, и он то отдавал Бестужеву свой пистолет, чтобы похлопать рука об руку, то снова брал его.
На углу Адмиралтейского бульвара показался 1-й батальон Преображенского полка и перед ним — император Николай, в мундире, шляпе, лосинах, с голубой лентой через плечо. Это были первые войска, выставленные правительством против мятежного каре московцев. Мрачное спокойствие бледного лица Николая было выразительнее гнева, трусости, мужества. Это было отчаяние, которое заставляет людей стиснуть зубы и продать жизнь по неимоверно дорогой цене. До каре доносились слова его команды:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});