Камыши - Элигий Ставский

После почты я обычно завтракал в стеклянном кафе, а потом в моем распоряжении были учреждения. То рыбокомбинат, то собес, где никак не могли понять, почему же, почему же не приходит сама «эта госпожа Степанова», то исполком, то прокуренная и вечно затоптанная инспекция, которая отнимала у меня больше всего времени. Ученые разговоры с ихтиологом, разговоры с инспекторами, уже привыкшими ко мне и шутливо предлагавшими поступить к ним на службу, гарантируя ракетницу, плащ, пистолет, уху и «работку аж куда веселее, смотри в оба, инспектор», разговоры с пойманными и приходившими туда канючить вечно «невиновными» браконьерами. И, наконец, долгие часы с глазу на глаз с вздыхавшим, почесывавшим затылок Петренко, который упорно не менял свои синие носки и с какой-то мучительной тоской уже посматривал на мой блокнот, ерзая и потея самым настоящим образом. Мне почему-то показалось забавным, что он вытирал лоб почти таким же жестом, как Костя. «Так я же вам уже все по минутам, как вы просили, рассказал. Сначала, значит, как из Темрюка выехали по темноте, как дочку Прохора на лимане видели, как Дмитрию Степановичу плохо сделалось… Или опять сначала?»

И каким-то образом выходило, что дни получались забитыми, я возвращался в гостиницу почти всегда поздним вечером. Но кое-что любопытное в моих блокнотах за это время все же появилось, и, наверное, я не так уж напрасно бегал по Темрюку, стараясь понять, каким же был человеком Дмитрий Степанович Степанов, о чем думал и с чем ушел из жизни. Вот только бы не ошибиться в этом характере. Но все у меня пока связывалось.

Я наметил с вечера инспекцию, но, выйдя сегодня с почты, почувствовал вдруг желание как можно скорее сесть за машинку и решил сейчас пойти в прокуратуру, еще раз попросить у Бугровского протоколы допросов Степанова, тем более что за меня вступился и звонил в прокуратуру сам секретарь райкома, когда я сказал ему, что мне это нужно для книги. Мне и действительно было необходимо хоть одним глазом взглянуть на протоколы, из которых я мог узнать о Степанове от самого же Степанова. По ночам, вспоминая загадочную Ордынку, перелистывая записи о старом инспекторе, я все чаще наталкивался на одну и ту же и как будто принадлежавшую самому Степанову мысль. И была эта мысль не только настойчивой, но и какой-то щемящей, тоскливой, похожей на самого Степанова, каким я видел его в дюралевой лодке на лимане. Но может быть, эта мысль была приписана ему? И я заново листал блокноты. «Прежде-то он был веселый… много браконьеров ловил». «Сперва затосковал чего-то, а уж потом заболел…» «Под конец Степанов молчать любил… вздыхал». «Раньше днем и ночью в лиманах, а в этом году больше за своим виноградником ухаживал, про внука говорить любил…» Как бы все это проверить, как услышать голос самого Степанова? Ведь если суммировать все оказанное, подвести черту, то мысль Степанова сводилась вот к чему: а что, собственно, могла изменить и что изменила смерть Назарова? Что? Беда здесь какая-то другая, огромная. Что переменится на море, в Темрюке, в Ордынке, если на кладбище вырастет еще одна могила?..

Вот о чем, если верить людям, размышлял старый солдат перед смертью, выезжая на свое последнее дежурства. И в глубине души я все больше склонялся к тому, что так оно и было. Вот и Симохин мне говорил, что Степанов философ. Но ведь тут волей-неволей станешь философом, и можно понять Степанова. Всех же не переловишь. Я вспоминал слова Марии Степановой: «Здесь эта рыба зло. И воруют, и стреляют, и обманывают…» Трудно ли, в самом деле, опустить руки, устать от этой войны за море? Как быть инспектору? Как ему относиться к Симохину, к Прохору?..

Против обыкновения, на этот раз Бугровский чуть ли не обрадовался, увидев меня.

— Вот хорошо-то! — встал он из-за стола и быстро протянул мне руку, а потом показал на стул. На нем была форменная тужурка с тремя звездочками в петлицах. И весь он был сегодня каким-то очень ответственным. — Новости есть свежие для вашей книги. Кое-чем могу поделиться. А Что будете писать — повесть, роман? А как будет называться, чтобы не пропустить вдруг в центральной печати?

— Пока я думаю, что «Лиманы», — сказал я.

— Ого! Интригует! — словно одобрил он, подняв руку. — Это про что, про Ордынку?

По комнате у него, как всегда, плавал дым, и на столе, хотя и был день, горела настольная лампа.

— А какие новости? — спросил я, успев пожалеть, что зашел к нему. Мне, наверное, надо было сразу идти к прокурору, который хотя и сверлил меня взглядом, но пожимал руку чистосердечно и, кажется, понимал.

— Скажу, все скажу, — усмехнулся он. — А вот все насчет хорошеньких стюардесс… И знаете, еще что мне пришло сегодня ночью в голову? Почему бы мне и на вас не завести папку, Галузо? — И, засмеявшись, он наклонился, вынул из-под стола счеты и положил перед собой. — Директор один у меня был. Главный бухгалтер был. — Он откинул еще одну косточку. — Инженер был. Кандидат наук один был. А вот писателя еще не было. Видите, какие у меня элементы тщеславия! — И он рассмеялся еще громче. — Шучу, конечно. Шучу… Но вот объясните все же, зачем вы ходите? Скажите правду.

— Вы же сами знаете, Борис Иванович, — сказал я.

— Протоколы? А я вам скажу и докажу, что не для этого. Хотите, Галузо?

— Попробуйте, — ответил я.

— А помните, когда я вас из Ордынки привез, мы в гостинице на диване сидели? А? Хотите верьте, хотите нет, а я тогда приехал домой и жене про вас рассказал. И ей говорю: вот хоть убей, никуда этот писатель не уедет. Ну а с чего бы это вам, при ваших-то возможностях, в этой дыре сидеть?.. С чего бы?.. Я сперва даже застеснялся своих мыслей. Писатель все же. Высокие гуманные цели. Бегает по городу с блокнотами, уловами рыбы интересуется, заработками рыбаков, на рынке своим видом народ пугает, и все это вроде бы, чтобы узнать про Степанова. Опять думаю: мало ли что и как у них в процессе творческой лаборатории? Не зря же им деньги платят, думаю. Бегает человек, даже в райкоме защищает покойника. Ну, всякое на свете бывает. Тем более что у меня насчет Степанова мнение твердое. — Он посмотрел мне в глаза и опустил руку на трубку телефона, словно собирался кого-то вызвать сюда, перевел взгляд на несгораемый шкаф и вздохнул. — Потом от секретаря райкома узнаю, что Степанов-то, оказывается, Галузо еще на войне знал. Вот что. Цели-то у вас, получается, личные. И вы уж извините меня, Виктор Сергеевич, но я… у меня работа — не ателье мод… У меня ведь и сбоку мысль… И опять вижу: Степанов Степановым, а человек-то на следствие давит. Не одного Степанова реабилитировать хочет, а еще и Симохина — прямого преступника. Вот оно что! Вот они какие элементы гуманизма! Или, думаю, он добивается, чтобы я «глухаря» на прокуратуру повесил?.. Ах да… «Глухарь» — это у нас глухое, нераскрытое дело. Или вы, может, этими своими блокнотами хотите меня снять? Вы же их, наверное, уже штук двадцать написали? Так я вас могу уверить, что меня вы не тронете, даже если тысячу блокнотов напишете. — И он снова погладил телефонную трубку.

— Нет, — ответил я. — Меня интересует Степанов.

— Степанов, — усмехнулся он, сел и откинул косточку на счетах. — Положим Степанова. Ну и что, поделитесь со мной: составили вы уже мнение о Степанове, узнали, какой это был человек?.. Ведь вас послушать, так… ну прямо сейчас орден ему давай. Звездочку! И солдат, и семьянин, и лучше не бывает… Такую книгу напишете? Вот это реализм!

— Он был честным человеком, — сказал я, глядя ему в глаза.

— Здорово! — засмеялся он. — Да он, если хотите знать, в последнее время к Ордынке и подъезжать боялся. Хорош солдат! А вот я вам еще раз говорю, что ему повезло, что он до суда, до своего позора, не дожил. Нет, вы представляете, уезжает с Назаровым на дежурство, а потом спит в лодке и даже толком сказать не может, что там вышло! И хорошо еще хоть перед смертью нам помог приоткрыть Симохина. Нет, зря вы, Виктор Сергеевич, выгораживаете Степанова и на нас тень бросаете. Не выйдет. Тут еще раньше по телефону его сынок из Москвы старался. Тоже хотел пригасить эту историю. Вот и вы нас не собьете. Зря закрываете глаза на правду. Напрасно.

— Вы же сами как-то сказали, что вера в человеке больше, чем правда, — попытался я отшутиться. — Не понимаете вы меня, Борис Иванович.

— Не понимаю, — согласился он. — А скажите, ваша родная жена вас понимает?

— Нет, — ответил я. — Не понимает.

Он даже растерялся и смотрел на меня, что-то соображая.

— Вот то-то и оно, — наконец вздохнул он. — И Степанова, по-вашему, мы зря. И Симохина без всяких оснований. И вообще… Значит, про Ордынку писать будете?

— Борис Иванович, — постарался я быть спокойным. — Скажу вам правду: это не слишком-то сладко жить в гостинице и тем более сидеть перед вами в этом кабинете. И все верно: я действительно остался в Темрюке, чтобы защитить имя Дмитрия Степанова. И что из этого?