Богдан Хмельницкий - Ольга Рогова

Как раз в это время в ворота замка въезжали возы со съестными припасами.

– Смотрите, смотрите! – крикнул один казак, – это мы будем ляхам подати платить…

Но он не успел докончить своей остроты, Богун саблей разрубил ему голову.

Энергичный поступок полковника немного образумил чернь, толпа отхлынула, и паны комисары благополучно въехали в ворота замка.

Гетман торопился скорее окончить переговоры; его беспокоило народное волнение; всегдашняя находчивость покинула его; он сам был не рад, что призвал послов.

– Лучше бы было ехать в польский лагерь! – вполголоса заметил он Выговскому.

– Пану гетману не угодно было слушать советов своего верного слугу! Условия мира клонились к тому, чтобы ослабить казацкую силу: число регистровых ограничено только двадцатью тысячами; казакам предоставлено жить лишь в Киевском воеводстве, коронные же войска имели право занимать всю Украину; с татарами Хмельницкий должен был разорвать союз и, если б потребовалось, обратить на них свое оружие.

Переговоры кончились. Настала самая критическая минута. Условия надо было объявить народу.

Гетман вышел с полковниками из замка. Толпа сразу так стихла, что можно было слышать, как шуршала бумага в дрожащей руках гетмана. Хлопы слушали сначала внимательно, но чтение не дошло до половины, как в толпе поднялся шум.

– Значит, мы опять будем служить ляхам? Так-то пан гетман с ляхами договорился; от орды хочет отступиться. Себя-то, небось, не забыл, а нас и знать не хочет, отдает нас опять под палки и батоги, на колы да на виселицы… Не бывать этому, – кричала яростная чернь, – сам ты здесь свою голову сложишь, и ни один лях отсюда живым не выйдет.

Послышалось несколько выстрелов; две, три пули пролетели около гетмана. Гетман порывался крикнуть на толпу, но Выговский и полковники силой увлекли его в замок.

Народ обступил замок со всех сторон и готов был взять его штурмом.

– Паны комисары теперь видят, как трудно совладать с чернью. Охраняя вас, мы сами пропадем; но только по нашим трупам они дойдут до вас, –сказал Выговский.

В этот момент раздался страшный рев снаружи замка. В окна полетели каменья, несколько стрел просвистело над головами панов комисаров.

– Пустите меня, – закричал Хмельницкий.

Схватив обеими руками тяжелую булаву, он вырвался из рук полковников, выбежал за ворота, размахивая булавой направо и налево.

– Вот я вас! – кричал он. – Изрублю, как капусту, прежде, чем вы до моей головы доберетесь!

Выговский старался усовестить толпившихся около гетмана хлопов, грозивших саблями и дубинами.

– Злодеи! – кричал он. – За что вы обижаете панов! Разве послов можно трогать; разве они в чем-нибудь виноваты? Послы везде безопасны, их даже нехристи не трогают…

Более благоразумные поддерживали Выговского.

– Что правда, то правда! Эти послы не ляхи, паны знали кого послать. Кисель русский, другие литовцы, литовцы же нам никогда обид не делали. Волнение поутихло. Хмельницкий воротился в замок; но ни ему, ни полковникам не пришлось спать в эту ночь. Толпа несколько раз вновь собиралась, грозила сломать ворота, и они оставались до самого утра на страже.

Весь следующий день паны не решались вернуться в лагерь. Только на третий день, когда казалось, что народ поуспокоился, выехали они в сопровождении Хмельницкого и старшин. Табор проехали благополучно. Но, когда гетман распрощался с ними, хлопы и татары напали на них, принудили выйти из экипажей и обобрали у них все, что при них нашлось, даже перстни. Те, кому ничего не досталось, срывали обивку карет, рвали ее на лоскуты и кричали: "Вот и у нас есть ляшская добыча".

– Панове казаки, за что вы нас обижаете? Ведь, мы ваши братья. Я такой же русский, как вы, – уговаривал толпу пан Кисель.

А татары кричали:

– Ляшка братка, а лоша не братка и сукманка не братка! (Ляхи братья, а лошади и сукно – не братья).

Комисары благословляли Бога, что целы и невредимы прибыли в свой лагерь, и никак не могли сказать Потоцкому, заключили ли они мир или не заключили.

– С гетманом как-будто и заключили, и на этот раз грозный Тамерлан был особенно милостив… Но чернь, это звери, а не люди, они чуть не разорвали нас в клочья, – говорили послы.

Через несколько часов прибыли в польский лагерь казацкие полковники и от имени Хмельницкого изъявили согласие подписать мирный договор.

Коронный гетман радовался своему успеху и со всем войском двинулся к Белой Церкви. По приходе туда в некотором расстоянии от польского лагеря, на кургане "Острая могила", раскинули великолепный шатер; в нем казаки должны были принять присягу в том, что будут хранить договор ненарушимо. Паны комисары приняли торжественный вид и ожидали казацких послов.

Наконец послышался конский топот и двенадцать казаков с полковником во главе подъехали к шатру.

– Пан Кисель, – с изумлением проговорил Гонсевский, один из комисаров, – казаки не те, другие, все незнакомые лица.

Пан Кисель вышел из шатра.

– Что угодно панам казакам? – обратился он к приехавшим. – Мы ждали пана Выговского и полковника Москаленко, а приехавших панов я не имею чести знать…

– А то ж я не Москаленко, а Одынец, – отвечал полковник, слезая с коня, – а се мои люди!

– Что ж угодно пану Одынцу? – с удивлением спросил Кисель.

Мы с поклоном от войска запорожского к вашим милостям, будьте добры, утвердите Зборовские статьи, и пусть войско коронное выйдет из Украины, а мы не перестанем сноситься с татарами, они охраняют нашу свободу.

При этом неожиданном вступлении даже спокойный Кисель не выдержал и схватился за саблю.

– Презренные хлопы, они играют нами! – шептали другие комисары.

Кисель, однако, тотчас же сдержал свой гнев и сказал:

– Мы ожидали от вас присяги, а вы опять начинаете новую смуту.

– Мы и покоримся, и присягнем, только подпишите Зборовский договор, –настаивали казаки.

– Опомнитесь, – усовещевал Кисель, – какой Зборовский договор? В Белой церкви заключен новый…

– Ничего мы не знаем, ничего не ведаем, что у вас там было в Белой Церкви, – отвечал Одынец. – А нас войско с этим послало.

Кисель горячился, призывал Бога в свидетели, что султан захватит всех казаков и обратит в мусульманство, Бог накажет их за то, что они не хотят быть подданными христианского государя, казаки все твердили свое: "Не знаем мы ничего, подпишите Зборовские статьи, и мы вам присягнем тотчас же".

Терпение комисаров истощилось.

– Бог с вами! – сказал Кисель. – Вы коварный народ. Мы уезжаем. Пеняйте сами на себя!

– Как угодно панам! – смиренно отвечали казаки. – Коли драться, так драться, мы пришлем ваших заложников невредимыми.

Польские заложники возвратились и полякам не оставалось ничего другого, как готовиться к битве.

Казацкий лагерь тоже принял боевой вид; но Хмельницкий засел в своей палатке и не хотел ничем распоряжаться.

– Батько! – приступали к нему полковники, – начинай битву с ляхами!

– А цурь вам, вражьи дети! Заварили кашу, сами и расхлебывайте! Я тут ни при чем, – отвечал Хмельницкий.

– Что ты чудишь, батько? – с досадой спрашивал его Довгун.

– Молчи хлопец! – отвечал Богдан, улыбаясь, – ты еще молод меня учить. Кабы у меня было столько войска, как под Берестечком, я бы ни минуты не задумался. А теперь пускай хлопцы на свой страх идут. Удастся им побить ляхов, мы Зборовский договор подпишем, а не удастся, я в ответе перед панами не буду, скажу, что казаки сами на ляхов набросились. А чтобы им не скучно было завтра ляхов бить, вели им выкатить семь бочек горилки. Начались стычки. Хмельницкий ловко подсмеивался над панами. Когда казаки проигрывали, он посылал извинения, уверял, что ничего не знает, что всю эту смуту затевают хлопы. Когда же поляки требовали присяги и подписания договора, он посылал на них и казаков, и татар. Они уводили польских пленных на глазах у панов.

Хмельницкому только нужно было выиграть время. Он все еще надеялся смягчить невыгоды Белоцерковского договора, но это ему не удалось, поляки стояли на своем, и 16-го сентября договор был подписан.

– Я хочу теперь видеться с ляхами! – заявил Хмельницкий полковникам. – Пусть они пришлют вам за меня заложников, я поеду к пану коронному гетману.

– Что тебе дались ляхи? Что тебе за неволя им кланяться? – спрашивали полковники.

– Ничего вы не понимаете! – резко отвечал гетман. – Нам теперь надо ладить с панами.

– Не пустит тебя народ! – отвечали ему.

– Я им горилки выкачу. Перепиться недолго. Тогда и уеду.

Он велел выкатить несколько бочек горилки; казаки перепились и не заметили, как их гетман уехал в польский лагерь.

В роскошном шатре Потоцкого собрались все знатнейшие паны. Хмельницкий держал себя скромно; но за обедом поспорил с Радзивиллом, зятем молдавского господаря Лупулы.

– Изменник он – вскрикнул Хмельницкий. – Хоть ваша княжеская милость и зять его, но я скажу, что готовлюсь воевать с ним. Он обещал выдать свою дочь за сына моего Тимофея, да так и не отдал. Много у него грошей, а у меня людей. Разграблю его сокровища и накажу его вероломного. Князь побледнел от гнева, но удержался и, пробормотав что-то, вышел из-за стола. Ивашко, недалеко сидевший от Хмельницкого, тоже незаметно встал и прокрался, как кошка, в темный угол, где Радзивилл горячо толковал о чем-то с панами. Через несколько минут, бледный, с горящими глазами, подошел хлопец к Хмельницкому и нагнулся к его уху.