Бегство от Франка - Хербьёрг Вассму

— Я не хочу погружаться в природу, хочу быть там, где что-то происходит. Хочу дождаться начала сезона, когда столики и бокалы с вином переберутся на тротуары, а звезды приедут и заполнят отели. Я говорю по-французски! Это упрощает дело. Я сниму квартиру в одном из верхних этажей с выходом на крышу и доступом в бассейн.

Она говорит по-французски! А что-то еще нас ожидает? — мелочно думала я. Все складывалось именно так, как я опасалась. Я оказалась лишней. Теперь мне было почти невозможно поговорить с Фридой. Все ее внимание было сосредоточено на этой Аннунген, которая раньше была избранницей в жизни Франка, а теперь — в нашей.

Мы отвели ее в музей Пикассо в Антибе. Фрида поровну распределила свое внимание между дамским угодником Пикассо и засранцем Пикассо, а также поведала о сказочном успехе его картин с изломанными линиями. Оказалось, она основательно изучила эту тему. Меня поразило также, что, будь мы одни, она не потрудилась бы прочитать мне такую лекцию, предоставив мне самой докапываться до истины, или удовлетворилась бы короткими саркастическими замечаниями о женщинах, которые позволяли вытирать о себя ноги, чтобы мужчина мог стать художником и был объявлен гением.

Аннунген пришла в восторг от Фридиных знаний. Можно сказать, что во время этой лекции Фрида в какой-то степени заменила собой Пикассо. Вместе с тем она вышучивала художника, который в дни старости, по ее выражению, занялся «массовой продукцией банальных горшков». Тогда как сама она была достойна восхищения и уважения. Загадочная, эрудированная. Я так и чувствовала, как она после месяцев, проведенных со мной, наслаждается этой ролью.

Я пыталась получить удовольствие от искусства Пикассо, которое, естественно, не ограничивалось одними горшками, и вспомнила тот раз, когда мы с Франком как будто случайно встретились в Музее современного искусства в Осло. Мы целовались в пустом зале на втором этаже. На какую-то минуту мы остались одни. Не помню, что там тогда была за выставка. У меня сохранились лишь расплывчатые воспоминания об огромных фотографиях. Я сама выбрала место свидания. Это было в начале наших отношений, и, наверное, я думала, что смогу увидеть картины, наслаждаясь счастьем находиться в том же зале, что и Франк. Этого не получилось. Франк, можно сказать, подавил собою всю экспозицию. Все стало несущественным и превратилось в предлог встретиться с ним в общественном месте. Хоть я и помню, что испытала почти детское разочарование из-за того, что свет в залах был не естественный, а шел из искусно спрятанных софитов. Но это, наверное, было связано с разочарованием, что Франк не мог никуда меня пригласить. Даже выпить вместе жалкую чашку кофе. Ведь мы с ним уже потеряли невинность. В залу вошли двое и перехватили у нас инициативу. Чтобы восстановить между нами равновесие или воссоздать идиллию, — если о каком-то времени наших с Франком отношений можно употребить это слово, — я сказала:

— Мне не нравится искусственное освещение. Впечатление лишается чего-то очень важного, становится беднее. Все кажется как будто более плоским…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. На выставках окна имеют для меня большое значение. Часто именно окна являются лучшими картинами, — сказал Франк со своей очаровательной улыбкой.

Теперь я стояла в музее Пикассо в Антибе и смотрела, как жена Франка ходит по залу. Она медленно переходила от картины к картине, склонив голову на бок и разглядывая их с достойным восхищения любопытством. Так или иначе эта Аннунген отняла у меня большую часть моих впечатлений. Вдобавок мне пришлось выслушать, пусть и тихую, лекцию Фриды.

— Может, не надо так много говорить в зале? — шепнула я ей.

— Пожалуйста, можешь ходить одна, а потом мы встретимся у входа, на солнце, — сказала Фрида, правда, так, чтобы Аннунген ее не слышала.

Я почувствовала физическую боль, какую испытывает оскорбленный ребенок, и никуда не ушла. Но испорченное настроение до такой степени помешало мне воспринимать искусство Пикассо, что я постаралась забыть все, что там видела. Как будто таким образом я могла наказать этих двоих. Наказать Франка. И самое себя вместе с Пикассо. Ни Пикассо, ни Франк сами не присутствовали на выставке и потому не были виноваты в моей иррациональной реакции. Не говоря уже о том, чтобы попасть в число тех, кому был вынесен мой приговор.

— Он был не очень хороший человек, — задумчиво сказала Аннунген после Фридиной лекции.

Я была большой поклонницей Пикассо, и меня мало заботило, каким человеком он был или как он обращался с близкими ему женщинами. Но мне захотелось поставить Фриду на место:

— Никогда не понимала желания слагать легенды о людях искусства, — сказала я.

— Мир нуждается в идеалах, чтобы смотреть на них снизу вверх, — сказала Аннунген.

— Вообще-то я не знаю никого, кто ошибался бы больше, чем ошибаются художники. Это часть их природы. Без опасного доверия к миру и почти глупой веры в собственные творческие силы заниматься искусством невозможно. Многие из них настолько поглощены режиссурой собственной жизни, что уже больше ничего не замечают, — сказала Фрида.

— У меня сложилось впечатление, что современные писатели чересчур увлекаются телевизором, — сказала Аннунген. — Некоторые даже выступают в передачах. Может, они даже читают светскую и спортивную хронику в газетах, а вот на международные вопросы их уже не хватает. Ведь им надо еще и есть и спать. Не подумай, будто я их за это упрекаю. Отнюдь нет! Я сама такая. — Аннунген дружески взяла меня за руку.

— Просто не надо обращать внимания на то, что многие художники позволяют своим неудачным, а порой и позорным биографиям душить свое искусство, — сказала Фрида, словно говорила обо мне.

Незащищенный диплом

«Хонда» летела мимо подстриженных, как овцы, виноградников, густых сосновых лесов и светло-желтых деревень с красными крышами. Ветер швырялся грязью, трейлеры пели. Мы были недалеко от границы с Испанией. Мне не хватало оливковых деревьев, которые напоминали зеленых призраков далеких времен. Теперь с ними на время было покончено. Вечнозеленые сосны крепко вцепились в почву. Эта странная плодородная скудость соответствовала моему настроению. В основном оно колебалось между подавленным и очень подавленным.

В последние дни у меня не было возможности посидеть за компьютером. С тех пор, как к нам приехала Аннунген, единственный мой «литературный» поступок ограничился покупкой в музее Пикассо в Антибе блокнота с изображением белого фавна с рожком и флейтой. Казалось, будто фавн сидит, стыдливо потупившись, и сосет свой тонкий фаллос. Солидный, толстый блокнот. Но пока что в нем не было записано ни одного слова.