Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

Хайеку в 1989 г. было 90 лет, и его страхи были гораздо более обостренными. Он перестал появляться на публике в 1985 г., страдая от болезней и депрессии. Он дожил до крушения Берлинской стены, и от его имени было послано сообщение, в котором ее снос приветствовался. Но он не мог публично радоваться этому. Двумя годами позже Хайек был награжден Президентской медалью Свободы, но он был слишком болен, чтобы приехать в Вашингтон, где ее должны были вручать. За него ее получил сын. Остин Ферс, директор стратегического планирования в Белом доме, сказал на церемонии: «События в Восточной Европе доказали правоту этого человека, как ни одного другого в XX в.»[67] На этот период Хайек едва ли понимал, что говорилось и делалось от его имени.

Смог бы он одобрить это? Хайека в 1989 г. прославляли за то, что он создал интеллектуальную систему, объясняющую триумф рынка над плановой экономикой. С этим у него никаких проблем не было, поскольку это было его главное кредо. Также ему вполне могла прийтись по душе идея, что он смог предвидеть конец задолго до всех остальных. В 1983 г. на одном публичном собрании в Институте Гувера его попросили привести основания для его оптимистичной оценки возможности крушения коммунизма. Он ответил историей из личной жизни, пересказав эпизод, который, по его собственным словам, «дал ему больше надежды, чем что-то еще». Один русский ученый, приехавший в гости, как-то отобедал с ним в его лондонском клубе. Хайек спросил своего гостя, что его на Западе больше всего удивило. Ученый ответил: «У вас все еще так много марксистов. У нас ни одного!» (цит. по: [Ebenstein, 2003, р. 234]).

Для Хайека значение имела война идей. Ему было ясно, что русские выбросили белый флаг. Но если одна сторона поняла, что ошибалась, это еще не значит, что другая сторона могла заявить, будто была права. Запад побеждал вопреки собственным идеям, а не благодаря им. В Британии на вершине популярности оказалась Маргарет Тэтчер, которая однажды хлопнула по столу своим томиком «Конституции свободы» Хайека и заявила: «Вот во что, джентльмены, мы верим!»[68] Но даже тэтчеризм, с точки зрения Хайека, не был надежным путем к демократии. Он все еще слишком сильно зависел от капризов большинства, его привязанности к дешевым кредитам и социальному страхованию. Задача всей жизни Хайека состояла в том, чтобы заставить демократии понять, что им нужно обуздать самих себя, приучиться к дисциплине. Конец «холодной войны» не говорил о том, что к предупреждениям Хайека относительно демократической распущенности прислушались. Напротив, он мог навести демократии на мысль, что она сошла им с рук.

В этом Хайек мог бы оказаться прав, но не в том смысле, в каком сам думал. 1989 год, несомненно, не подвел черту под демократическими эксцессами; скорее, он обозначил начало их новой эпохи. Хайек, однако, ошибался в том, в чем он ошибался всегда, а именно в предпосылке, будто демократические эксцессы обязательно будут стадией на пути к рабству. Он продолжал верить в то, что демократию всегда влечет песнь социалистических сирен о безопасности и что только конституционная защита могла бы защитить ее от ее же слабостей. Без этих предохранительных мер демократии будут и далее потакать своим избирателям, уничтожая свои рыночные свободы.

В 1980-е годы Хайек был готов согласиться с тем, что в этом он близок с Шумпетером, человеком, которого ранее он высмеивал как фаталиста. Демократии, перебивавшиеся от одних выборов к другим, с их политиками, которые говорили все что угодно, лишь бы их выбрали, шли по гибельному пути. Поскольку он не видел признаков того, что западные демократии введут конституционные ограничения на власть своих политиков, Хайек не считал, что есть какие-то реальные надежды на спасение. «Я не думаю, что можно будет успеть провести реформу, – сказал он в одном из своих последних интервью в 1983 г. – Скорее, я боюсь, что мы вернемся к какому-нибудь варианту диктаторской демократии… И если система не выдержит нагрузки, пройдет очень много времени, прежде чем снова возникнет настоящая демократия»[69].

Хайек не смог заметить, что демократии не просто потакали своим избирателям. Они еще и дистанцировались от них. В 1980-е годы постепенно стало ясно, как западной демократии удалось восстановиться после кризиса 1970-х годов: этого добились политики, признавшие границу собственных полномочий. Они не могли победить инфляцию; избиратели не позволили бы им предпринять необходимые для этого болезненные меры. Поэтому они передоверили эту задачу независимым руководителям центробанков, которые, вооружившись антиинфляционными целевыми показателями и будучи свободными от давления выборов, сделали за них эту работу. И, по словам одного критика, в самом скором времени это объяснение было «отшлифовано настолько, что приобрело вид нравоучительного рассказа» [Roberts, 2010, р. 28]. Передача ключевых решений недемократическим структурам спасла демократию от самой себя. Не каждый случай идеально ложился в эту историю. Например, в Британии правительство сохраняло власть определять процентные ставки на протяжении всех 1980-х годов; независимость Банка Англии была установлена только в 1997 г. Однако можно было подогнать эту историю под любой случай. Просто вышло так, что в Британии победа над инфляцией доказала наличие особых качеств и железной воли у Маргарет Тэтчер, размахивающей Хайеком.

Этот нравоучительный рассказ был закреплен событиями 1989 г. Плановая экономика провалилась. Свободный рынок победил. Демократия выиграла потому, что признала собственные слабости и научилась справляться с ними. Хайек стал героем этого рассказа: он указал путь к победе. Однако Хайек – не тот герой, который нужен для этой истории. Демократии выучили свой урок не так, как ему хотелось, поскольку они для себя этот путь не выбирали. Победа над инфляцией, как и победа над коммунизмом, стала результатом ряда решений, принимаемых от случая к случаю. Демократические политики действовали исходя из слабой надежды и духа импровизации, а не накопленного опыта и конституционной мудрости. Успех в таком беспорядочном начинании грозил взрастить своего рода фатализм. Это был не тот фатализм, которого Хайек всю свою жизнь боялся, – не сдвиг в сторону мягкой демократической тирании. Это был другой тип демократического фатализма, о котором предупреждал Токвиль и которым Хайек систематически пренебрегал: фатализм, возникающий из успешных экспериментов. Конец «холодной войны» заставил западные демократии принять импровизацию за постоянство, а временные меры за глубокое понимание способов решения их проблем.

Кеннан хотел, чтобы «холодную войну» выиграли демократии, которые доказали свою дисциплинированность, нужную для сдерживания; Хайек хотел, чтобы ее выиграли демократии, которые перестали бы использовать свои мажоритарные полномочия. Но на самом деле ее