Божественный и страшный аромат (ЛП) - Курвиц Роберт

Эстебан усмехается:

— Кто не боится смерти, тот не боится отстрелить себе яйца. К тому же он не заряжен. Если бы я хотел делать пиф-паф, я пошел бы в армию. Для меня оружие — это символ статуса. — Он затягивается сигаретой и выпускает дым из уголка губ. Морщинки возле рта выдают его возраст — старше обычного для этой тусовки.

— В смысле — символ статуса? — не понимает Хулио.

— Видишь ли, у государства есть монополия на насилие. Которой оно милостиво поделилось с нами. Это знак доверия, того, что таким, как мы, дозволено участвовать в государственных делах. Но суть государства — это не власть ради власти или насилие ради насилия: всё это средства для достижения целей. Власть — это вроде репутации в гетто. Когда у тебя ее нет, тебе приходится доказывать свои права мордобоем, но когда она у тебя уже есть, тебе не пристало кидаться на людей с кулаками: все и так знают, что с тобой шутки плохи, — объясняет Эстебан.

— Ты что, за государство? — спрашивает Хулио.

— Ревностный и верноподданный слуга Отечества и убежденный сторонник экклезиастической системы. — Эстебан гордо выпрямляется и с пафосом смотрит вдаль, а потом снова поворачивается к Хулио. — Тебе что, кажется, что ты не нигилист? Или, может, тебе кажется, что наше дорогое правительство «чересчур нигилистично» или «недостаточно нигилистично?»

— Я вообще не думал, что это как-то относится к правительству. Мне казалось, весь смысл в том, что никакого смысла нет, а те, кто думает иначе, отсосут, — признается набриолиненный хулиган.

— Интуитивно это верно, и, в сущности, этого достаточно, но если ты думаешь так — ты действуешь на уровне инстинктов, как та тётка. Тётки, как правило, за государство, потому что тётки всегда за государство: они не умеют быть против. Они просто повторяют то, что им говорят, потому что не могут придумать ничего лучше. Шпана, в свою очередь, всегда была в контрах с властью, так что ей тоже трудно представить, что можно по-другому. Но на самом деле полезно понимать политику, чтобы идти в ногу со временем. Иначе сам рискуешь отсосать по полной. Что ты вообще знаешь о нигилизме?

— «Спешите видеть, как могучий нигилист встретится лицом к лицу со смертью…» — декламирует Хулио. — Вот, кое-что знаю.

— Но сам посмотреть так и не удосужился? — полунасмешливо, полувосхищенно говорит Эстебан. — Хулио, ты удивительное существо. На первый взгляд — лопух обыкновенный. Но если копнуть поглубже, становится ясно, что ты абсолютно безразличен ко всему, что предлагает тебе мир, кроме, пожалуй, разврата. Если поговорить с тобой подольше, можно услышать ярчайшие мысли; непонятно, рождены они развитыми аналитическими способностями или интуицией — но ты за них никогда не держишься. Стильная игра. Я бы так не смог.

Шаткой походкой двое пидров бредут по городским улицам. Повсюду бетон, трехсотлетние трех- и четырехэтажные бетонные дома с массивными арками. Улицы по-прежнему почти пусты: несколько солдат, пара конных повозок, да еще собаки. Пыльно, жарко. В одном окне курит сигару голый по пояс толстяк, сонно глядя из-под тяжелых век; из другого выглядывает любопытная старушка. Тут и там валяется мусор.

— Бетон, — объявляет Эстебан, делая широкий жест рукой.

— Бетон для обсосов, — критически замечает Хулио.

— Эй, бетон это круто. Если в него добавить разных камней и проволочных сеток, то разломать его можно только динамитом, — защищает Эстебан честь своего родного города Радьяль Абады.

— В Грааде, в Екокатаа, кислотные дожди съедают от двух до четырех сантиметров бетона за год. Там люди ходят в прорезиненных плащах и резиновых масках, а кто их не носит, те всё равно выглядят резиновыми – у них выпадают все волосы, а кожа делается как будто оплавленной. Сперва она просто краснеет и чешется, но от этого продается мазь вроде той, которой мажутся боксеры от синяков. Это из обращения Миро к народу — того, что о семи чудесах современного мира. Если покрыть бетон алюминием, он, наверное, прослужит дольше, но дешевле строить новые дома, — угрюмо говорит Хулио.

— Но это ведь куда больше, чем «Спешите видеть, как могучий нигилист»…

— Мне не надо читать теорию нигилизма, чтобы знать, что это такое. Или болеть за него, чтобы он победил. Разница между тобой и мной в том, что ты обожаешь этот мир. Для тебя то, что мы одно из последних поколений, делает его особенно прекрасным. А для меня нет ничего особенного в том, что у власти для разнообразия окажется кто-то, кто разбирается в вопросе. — Эстебан никогда не видел его таким. — Но мне нравится видеть, что тебе здесь хорошо. Это делает мое существование более сносным, — медленно, с горечью произносит Хулио.

Эстебан потрясен. Он открывает было рот, чтобы пуститься в объяснения, но тут же замолкает, глубоко задумавшись. А потом затягивает песню: «Зачем ты волнуешься, мама…» К концу песни становится ясно, что на самом деле мама никогда и ни о чём не волновалась, и ее мама тоже, и что есть и лучшие решения проблемы, чем социал-демократическая пропаганда или попытки возродить мазовизм.

Хулио и Эстебан стоят в прохладном зеленоватом коридоре с массивными колоннами; под ногами паркет, между стен гуляет эхо шорохов, скрипов и стуков. Перед ними дверь с табличкой «Директор». Вытянувшись так, будто проглотил шпагу, Эстебан нажимает на ручку и решительно шагает в открывшуюся дверь. Хулио с неохотой следует за ним.

— Здравствуйте! — бодро выкрикивает высокий бездельник. Кабинет длинный и узкий, вдоль его стен тянутся шкафы с папками, а напротив двери стоит письменный стол. Сидящая за столом сухопарая пожилая женщина подозрительно смотрит на чужаков, держа в руке сигарету. Эстебан кланяется: — Эстебан Долорес Сервеза, национальная служба безопасности. Нам стало известно, что библиотеки, в связи с изменившейся политической обстановкой, стали важными стратегическими объектами. Ими пользуются иностранные шпионы, чтобы читать газеты — представляете? Или еще, например, кто-то из них может подчеркнуть ногтем какое-нибудь слово или число в определенной книге, и другой шпион сразу поймет, что это значит. Следует принять меры безопасности. Возможно, потребуется изменить структуру вашего учреждения. Мы обязательно создадим здесь свой отдел.

Затянувшись сигаретой, директриса поджимает губы:

— Пожалуйста, предъявите документы, подтверждающие ваши полномочия.

— Документы! Помилуйте! — разводит руками Эстебан. — Во время операции носить при себе документы никак нельзя. Вам могут просто дать кирпичом по голове — и поминай, как звали! Как видите, я только что с миссии по внедрению в группу контркультурной молодежи с целью проверки настроений. Настроения в норме, но не мешает повысить политическую грамотность. Этот юноша показался мне перспективным, и я взял его с собой: пусть мальчик посмотрит, как устроено государство. Госбезопасности нужны новые кадры. — Хулио становится неуютно, он не знает, куда деть руки. Директриса смотрит на молодых людей, нахмурив брови.

— Я не могу позволить неизвестно кому с улицы наводить свои порядки в библиотеке! Это просто смешно! — протестует она.

— Успокойтесь, — примирительным тоном говорит агент Сервеза. — Разумеется, вы правы. Я могу сам прямо сейчас составить все нужные документы. Конечно, в данный момент наша система строится в основном на франконегрийских доверии и эффективности, но она оставляет место и для долорианской бюрократии. Есть и доверие, и контроль. У вас здесь есть телефон?

— Нет, — неприязненно отвечает директриса.

— Тогда, очевидно, вам придется сходить на почту, чтобы навести справки. Позвоните на центральную станцию и попросите соединить со службой госбезопасности. Вы ведь понимаете, что это бы плохо для меня закончилось, пытайся я выдать себя за того, кем не являюсь? Уж в этом, по крайней мере, на нашу систему можно положиться.

Директриса задумывается:

— С этой точки зрения вы, конечно, правы. К кому именно мне следует обратиться?