Ричард Длинные Руки – паладин Господа - Гай Орловский

Он посмотрел на меня, его рык перешел в ворчание. Наши кони шли рядом, горожане уступали дорогу, но без робости. У многих из-за плеч выглядывали рукояти мечей, луки и стрелы, на поясах кинжалы, ножи.

Неожиданно он сказал:

– А что, у вас есть простолюдины?

– Есть, – ответил я. – Могу добавить, что я их всех не знаю в лица. Кто-то из них может быть и здесь…

Эта идея пришла неожиданно. В самом деле, мог бы кто-то из моих ганслегерных владений приехать сюда, продавать, скажем… ну, что-то продавать, обменивать шило на мыло?

– Тогда, – сказал Гендельсон с отвращением, – вы кого-то из рыцарей… ограбили? Лишили рыцарских привилегий?

– Не болтайте, – посоветовал я. Добавил многозначительно: – Да не болтаемы будете.

Гендельсон умолк, хотя вздымал грудь и бросал на меня грозные и высокомерные взгляды. Этот городок разительно отличался от Зорра и даже от владений Нэша пестротой и каким-то подчеркнутым весельем. Что-то типа: гуляй, Вася, все одно помрем. Во всех окнах свет, это ж сколько свечей надо зажечь, неужто завтра уже зажигать не надеются, на улицах полно пьяных, а крепко вооруженные всадники нам встречались на каждом шагу, и никто не собирался уступать дороги. Я всякий раз дергал коня Гендельсона за повод, по мне так дорогу уступает тот, кто умнее, и мне плевать, что обо мне подумает высунувшийся из окна мордастый лавочник… как и тот лавочник, коня которого сейчас держу за повод.

Все дома, как я с удивлением заметил, не просто четыре стены и крыша. Строили с выдумкой, размахом, состязались в затейливости. Общегородского архитектора нет, полная свобода застройки, барокко на рококе, коринфский стиль на корбюзном, дорический вперемешку с авангардным, нет церкви, что назвала бы все это поползновениями от дьявола, запретила и указала бы пылающим факелом единственно верный путь…

Когда мы добрались до постоялого двора, на темно-синем зловещем небе уже поднималась луна. Страшно вырисовывалась черная громада массивного здания. На обоих этажах светятся окна, неприятно светятся, чересчур багрово. Конечно, здесь масляные светильники, а то и вовсе факелы, но чувство опасности усилилось, когда мы подъехали к гостеприимно распахнутой двери.

Изнутри на улицу падал все тот же красноватый свет. Наши кони все замедляли шаг, я подъехал к самому входу, натянул повод. Впервые встречаю постоялый двор, где вот так гостеприимно распахнуты двери прямо в саму харчевню. Обычно распахнуты ворота во двор, да и то не ночью, как сейчас, так что сперва оставляешь коней либо у коновязи, либо отдаешь в конюшню, а сам под надзором многих глаз пешком идешь к дверям, распахиваешь их, еще не зная, что встретишь… и потому держишься… смирненько.

Мы оставили коней у коновязи, слуги бегом принесли мешки с ячменем. Я подвязал их к мордам, мордам коней, не слуг, каждый насыщается по своему табелю о рангах и привилегиях.

Дафния соскочила на землю, железный обруч спрятала под плащ. Там же держала и руки. Гендельсон слез медленно, словно его разбил радикулит. Из харчевного зала потекли запахи жареного мяса, рыбы, кислого вина, крепкого пота и горящего масла из множества светильников. В зале за десятком широких столов пьют и веселятся мужчины, хотя я сразу заметил и троих женщин. Полуголые, вульгарные, накрашенные ярко и широко, их роль понятна, хотя одна из них показалась мне именно той хищницей, что умеет прыгать на голову, рубить, душить и вообще делать самое непотребное в этом патриархальном мире.

Гендельсон и Дафния вошли следом. Я выбрал свободный стол, бросил на середину столешницы золотую монету. Хозяин сглотнул голодную слюну, глаза его не отрывались от желтого кружка.

– Самого лучшего, – велел я коротко.

Хозяин угодливо поклонился.

– Сейчас будет. А вина?

– Тоже лучшего, – бросил я. – Кстати, видишь эту девушку?

Он повернул голову, Дафния застенчиво улыбнулась.

– Да, что с нею?

– Она потеряла родителей, – сказал я. – Ей некуда идти. Если отыщешь ей место… или сам возьмешь, я добавлю еще две монеты. Такие же.

Гендельсон недовольно хрюкнул. Хозяин оглядел Дафнию снова, уже с головы до ног. Она краснела и отводила взор.

– Я вижу, – проворчал он, – когда вижу хорошую девушку. Она не такая, как вот те… Хорошо, я возьму ее подавать на стол, мыть посуду. Спать будет в общей людской, у меня там пять человек. Если это устроит…

– Устроит, – сказал я и бросил на стол три монеты. – Бери. На одну больше за то, что решил быстро… и правильно. Она тебе расскажет, что с ней приключилось. Словом, теперь она на твоем попечении.

Он вскинул руку, к нему подбежал молодой бойкий парень.

– Все лучшее – на этот стол, – сказал хозяин. Он повернулся к Дафнии. – Полагаю, тебе не стоит сидеть за столом с этими господами. Красивая женщина, если она бедна, должна быть вдвойне осмотрительна, ибо ее красота будет соблазнять другого, а если она бедна, то соблазнять ее саму. Так что отправляйся сразу на кухню. Там тебя и покормят… и сразу можешь приступить к работе.

Я покачал головой.

– Не видишь, она в моем плаще? И босая? Дафния, иди с ним, расскажи все, что случилось.

Мы проводили их взглядами. Гендельсон с облегчением перевел дух.

– Вот мы и пристроили одну заблудшую душу. Нам это зачтется на Страшном суде.

– Это было нетрудно, – заметил я. – А что нетрудно, то недорого. За такое большие грехи не скостят.

– Да, – согласился он важным голосом. – Ее пристроить было нетрудно. Она красивая, а красота есть открытое рекомендательное письмо, заранее располагающее в свою пользу.

– Красота… – повторил я. – Красивой быть хорошо… но опасно.

– Да, – согласился он. – Но это в диких землях.

– А в христианских, – сказал я елейным голосом, – красивых сжигают, ибо… ведьмы.

Он нахмурился, тяжелые брови нависли как грозовые тучи. В глазах промелькнули огоньки и погасли.

– Есть христианская красота, – изрек он наконец голосом прокурора. – А есть – нечестивая. Нехристианская. Вот ее надо на костер.

– За что?

– За то, – отрезал он. – За то самое!

– Ну вот теперь понятно, – сказал я.

На стол таскали жареное мясо, рыбу, сыр, хозяин сам принес кувшин вина, сообщив, что это лучшее в городе, поставил перед нами два медных кубка, удалился. На остальных столах, к удовольствию Гендельсона, миски были глиняные, как и кружки.

Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже не обращал на нас внимания, все ели, пили, хвастались, затевали ссоры. Правда, я все-таки обратил внимание на худого жилистого человека, что неспешно отхлебывал из глиняной кружки, потом словно невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за нами краешком глаза, я увидел красное обожженное лицо.