Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— Здравствуй, Иван Силантьевич, — сказал он просто.

Поздоровались и те двое, поднявшись с дивана. Длинный худой человек назвал себя Нечаевым, а круглый, невысокого роста толстячок — Иваном Ивановичем Хохловым. Оба, и Нечаев и Хохлов, с любопытством глядели на Ивана. «Знают, знают, что в тюрьме сидел! — кольнуло ей сердце. — Господи, ещё начнут расспрашивать, за что да как…» И она бессознательно качнулась к мужу, будто могла заслонить его от их вопросов.

Но ни Хохлов, ни Нечаев ничего не спросили.

— Что же, к столу, пожалуй, — сказал Антон, расставляя поудобнее стулья.

— Антон, Фёдора ещё нет с женой, — подала голос Елизавета Никандровна.

— Время военное, терять его нечего. Опоздавшим нальём штрафную, только и всего…

— Вижу — не шибко вроде мы желанные гости тут, — прогудел из кухни голос. Там, у порога, в расстёгнутом ватнике, держа в руках мерлушковую шапку, стоял, пошевеливая сросшимися бровями, Фёдор, за ним высокая женщина в тёмно-синем пальто. Из-за разговора и грохота отодвигаемых стульев никто не услышал, как они вошли с улицы.

Антон секунды две-три в упор смотрел через распахнутую дверь на среднего своего брата. Фёдор тоже глядел на Антона не мигая, чужим, выжидающим взглядом.

— Фёдор? — проговорил Антон вопросительно, будто ещё сомневался в этом, и шагнул в кухню.

Братья обнялись. Елизавета Никандровна кинулась раздевать Анну.

Через минуту Антон, подводя Фёдора к столу, говорил чуть возбуждённо, без упрёка:

— Что ж это ты, братец, так себя ведёшь? Я уж больше месяца как приехал, а ты и носа в Шантару не показываешь. Иван приезжал, хоть и не застал меня…

— Работа. Страда, — приглушённо ответил Фёдор. — Да и тебе, поди, не до меня.

Войдя в комнату, Фёдор крепко пожал руку Кружилину, запросто проговорил: «Здравствуй, Поликарп», потом Хохлову и Нечаеву. Этих он сперва тщательно обшаривал глазами из-под чёрных сросшихся бровей и уж потом протягивал широкую и крепкую, как дерево, ладонь.

— Ну и рука, знаете, у вас! — с улыбкой проговорил Нечаев. — Подкову, случайно, не разгибаете?

— Можем, — коротко ответил Фёдор, огляделся, словно поискал, нет ли кого в комнате, с кем надо ещё поздороваться. Хмурый взгляд его скользнул по Ивану, как по пустому месту. Антон заметил, как вспухли желваки на худых щеках Ивана, как дрогнули брови у Агаты, как Поликарп Кружилин, посасывая папиросу, задумчиво поглядывал на братьев по очереди. Только Нечаев с Хохловым ничего странного в поведении Фёдора не заметили, полагая, что Фёдор с Иваном виделись сегодня не один раз и здороваться здесь не обязательно.

Анна, войдя, тихо поздоровалась со всеми, никого в отдельности и не различая. Потом медленно повернула голову к Ивану. Стояла, глядела на него, сплетая и расплетая дрожащие пальцы.

— Здравствуй, Анна… — проговорила Агата. — Вот у меня Ваня, видишь, приехал…

— Это хорошо… Наконец-то! Здравствуй, Иван. — И Анна шагнула к нему, протянула сразу обе руки.

Антону показалось, что Фёдор сейчас ринется к жене, схватит её за шиворот, за волосы и отбросит от Ивана, — так мутно и нехорошо полыхнули спрятанные глубоко за бровями Фёдоровы глаза, — и поэтому он поспешно заговорил:

— Садитесь, садитесь же! Иван, ты сюда, рядышком со мной. И ты, Фёдор, рядышком. Поскольку ты старше Ивана, садись по правую мою руку…

— Действительно, попьянствуем, что ли! — воскликнул Хохлов, потёр руки, первым сел за стол и начал разливать в рюмки. — А то я уж забыл, как она и пахнет-то. По всем правилам — первый тост хозяину дома.

— Что ж, — поднял рюмку Антон, — выпить хочется, друзья, за многое. Прежде всего — за победу, за то, чтобы скорее выгнать с нашей земли фашистскую нечисть. Эх, друзья мои, вы всё-таки не представляете, что это за зверьё, фашисты! А я немного представляю, потому что маленько испытал на собственной шкуре, что оно такое… Ну, и за то, что мы, братья, собрались наконец все вместе. Не было бы счастья, как говорится, да несчастье помогло. Рад я, что мы все вместе. За всё это…

Все выпили. А Фёдор почему-то держал рюмку в руке, смотрел, как подрагивает холодная бесцветная жидкость.

— Оно, я думаю, недолго мы вместе-то будем, — сказал он.

Слова эти никому не показались странными: шла война, каждый мог завтра-послезавтра оказаться совсем в другом месте, далеко от Шантары. Но он, чуть помедлив, обвёл всех глазами, добавил:

— Да и не очень-то жалко…

— Фёдор! — невольно воскликнула Анна.

Фёдор вяло отмахнулся от жены и одним глотком выпил рюмку, точно выплеснул её содержимое куда-то за плечо.

За столом установилась тишина. Перестали даже звякать вилки и ножи. Напротив Антона сидел Кружилин, и Антон увидел, как он опять, чуть прищурившись, оглядывает Савельевых всех по очереди.

— Да что же вы? Закусывайте, пожалуйста, — приподнялась Елизавета Никандровна. — Антон, наливай-ка ещё по одной.

— Ну что ж, — произнёс Антон, берясь за бутылку. — Памятуя пословицу: пьяный проспится, а дурак — никогда…

— Нет, нет мне уж будет, — запротестовал Иван Иванович Хохлов. — Я питух известный.

Он действительно пошёл огнём от одной рюмки, беспрерывно вытирал мокрый лоб, часто моргал добрыми, моментально посоловевшими глазами.

— Ничего, ещё одну осилишь, — проговорил Кружилин. — А теперь я хочу тост сказать. — И взял рюмку. — Удивительная штука жизнь. Иногда её понимаешь. Иногда — нет.

— Ты-то обязан всегда понимать. По должности, — сказал Фёдор.

— Я? Что же я, особой метой от рожденья, что ли, помечен? Такой же человек, как все. Как Антон, как Иван, как ты, Фёдор, — подчеркнул он. — И бывает, к сожалению, не так уж редко, что человек, не понимая сути и смысла этой жизни, наделает чёрт-те что, наломает таких дров, так расшибёт свою душу, что живёт весь в синяках и кровоточащих ранах.

Кружилин говорил медленно, отчётливо выговаривая слова. И по мере того как говорил, Иван, принимая всё на свой счёт, медленно опускал голову. Рука его, лежавшая на столе, дрогнула. Иван быстро убрал под стол руку, положил на свои колени и почувствовал, как потные и горячие пальцы сидевшей рядом жены легли на его ладонь. Пальцы Агаты тоже дрожали мелкой дрожью.

Фёдор же сперва слушал Кружилина с какой-то снисходительной улыбкой. Потом улыбка эта стала бесшумно ломаться, мокрый ус его дрогнул, глаза налились железным холодком.

— Но человек, к счастью, наделён разумом, — продолжал Кружилин, глядя в упор на Фёдора. — Потому он и называется человеком. И рано или поздно он начинает задумываться над сутью и смыслом бытия, жизни окружающих его людей, общества и над своими собственными делами и поступками. Это его заставляет делать властный и извечный зов к жизни, извечное стремление найти среди людей своё, человеческое место. И я думаю, что с этого момента человек, каких бы ошибок он ни наделал, становится уже гражданином, а потом станет и бойцом за справедливость, за человеческое достоинство и за человеческую радость. Вот и выпьем, друзья, за этот вечный и благородный зов, за то, чтоб каждый ощущал его в себе постоянно.

Иван почувствовал, как Агата успокаивающе поглаживает его руку. Фёдор опять медлил выпить, сжимал огромной ладонью хрупкую рюмку, думал о чём-то. Но про него все забыли будто, разговор пошёл о разном.

— Спасибо, Елизавета Никандровна, за угощение. Рад бы посидеть ещё, да на завод пора, сейчас ночная смена заступает, — неожиданно проговорил Нечаев и встал, чуть не задев головой электрическую лампочку.

Елизавета Никандровна вышла на кухню его проводить.

Там Нечаев оделся, что-то сказал хозяйке, нагнулся и поцеловал ей руку. Фёдор, сидевший лицом к дверям, смотрел на это строго и осуждающе.

— Ну а если человек не начнёт задумываться над смыслом этим? — спросил он вдруг, глядя теперь на Кружилина. — Над сутью бытия и своей жизни? Живёт и живёт себе, как ему живётся. Тогда как?

— Тогда? — Кружилин ответил не сразу. За столом установилась тишина, долгая, гнетущая. И Фёдор чувствовал: не только он — все ждут, что скажет теперь секретарь райкома.

— А тогда — по пословице: смолоду прореха, к старости — дыра.

— Так, — будто удовлетворённо промолвил Фёдор. И теперь сам потянулся за бутылкой.

— Федя… — произнесла Анна.

— Ну! — двинул он плечом, налил себе и выпил, ни на кого не обращая внимания.

Анна неловко улыбнулась Кружилину и отвела глаза. Мочки её ушей горели, как вишенки.

Часа полтора назад Фёдор, заявившийся с поля грязный и заросший, с порога ещё, не поздоровавшись, распорядился:

— Бриться и мыться. Живее…

Побрился он молча и только, фыркая под умывальником, спросил:

— Ты готова, что ли? Должно быть, и тебе было персональное приглашение к Антону-то?

— Ты бы, Федя, хоть поздоровался со мной.

— А зачем? Ты ждёшь не дождёшься, чтобы меня на войну взяли. Это раз. Да чтоб убили меня там — это два. Чужие мы с тобой, выходит.