Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

Ты говоришь, Ленни твой парень. Я знаю Ленни с тех пор, как он был твоим сверстником. Он неплохой человек, но еще он очень беспомощный, депрессивный, и внутри у него всегда война. Тебе не нужны эти качества в партнере, тем более сейчас, когда мир в таком состоянии. Подумай об этом, Юнис, и знай, что какое бы решение ты ни приняла, я всегда буду тебя любить.

Джоши (никакой не Джошуа) Г.

P. S. Хочу предупредить: в вашем районе где-то через месяц будут приниматься кое-какие меры — ДВА это называл «Сокращение Ущерба». В «Домах Владека». Поверь мне, я тут бессилен; возможно, не обойдется без крови. Я хочу, чтобы вы с Ленни были в безопасности. Пожалуй, тогда я и отошлю его на Лонг-Айленд к предкам, а мы с тобой устроим пижамную вечеринку.

Здесь живет глухой ребенок

Из дневников Ленни Абрамова

12 октября

Дорогой дневничок!

Пожалуйста, прости мне еще одно месячное молчание, но сегодня у меня прекрасные новости. Родители живы. Это выяснилось пять дней назад, в 17:54, в ту минуту, когда «Теленор», норвежский телекоммуникационный гигант, восстановил нам связь и эппэрэты зажужжали данными, ценами, Изображениями и всевозможной клеветой; 17:54 по восточному времени, минута, которую не забудет мое поколение. В ушах у меня тотчас зазвенели голоса родителей, баритональное безумие отцовских счастливых рыков, мамины хиханьки и хохот; они кричали по-русски: «Маленький, маленький! Жив, здоров? Жив-здоров!» Я так заорал («Ура!»), что Юнис перепугалась. Ушла в ванную, и я слышал, как она монотонно вербализует в свой эппэрэт на английском, перемежаемым бесконечной чередой страстных воплей на корейском, адресованных матери: «Не, не, умма, не»[93]. Мы праздновали победу, каждый со своими родными, мы воссоединились с ними так прочно, что когда Юнис пришла ко мне в спальню, мы не нашли слов на общем языке. Вместе расхохотались над нашим потрясенным счастливым молчанием, я утирал слезы, а она прижимала ладони к плоской груди.

Абрамовы. Мир вокруг распадался, а они выживали, рылись в мусоре, вместе с мистером Видой и другими соседями устроили собственный блокпост — жестоковыйный иммигрантский рабочий класс, созданный гневным Богом для катастрофы ровно таких масштабов. Ну конечно, они упрямо цеплялись за жизнь — как мог я усомниться? Судя по тревожным тинкам, которые они прислали сразу после нашей вербализации, ситуация в Уэстбери относительно в норме, однако аптеку разгромили, а в хорошо охраняемом супермаркете Вальдбаума закончился тагамет, отцовское лекарство от изжоги и хронической пептической язвы. И тут Джоши преподнес мне замечательный сюрприз — пришла записка, рукописная:

Резус! Будь хорошим сыном, съезди к родителям. Я резервирую для тебя на понедельник отличных ребят из «Вапачун». Проводят тебя на Лонг-Айленд. Даже думать не смей про это вареное русское мясо! И особо не волнуйся, лады? Я высоко сижу, далеко гляжу и вижу твой уровень адреналина.

Перед синагогой «Постжизненных услуг» меня встретили два бронированных джипа «Хёндэ-Хурма» с огромными пулеметами на капотах — вероятно, осколки нашего бессчастного приключения в Венесуэле. Руководитель экспедиции тоже был, видимо, венесуэльского розлива, некто майор Дж. М. Палатино из «Вапачун-ЧС», кряжистый человечек, пахнувший среднеклассовым одеколоном и лошадьми. Он окинул меня профессиональным взглядом, мигом заключил, что я тюфяк и нуждаюсь в защите, молодцевато хлопнул себя по бокам и представил свою команду — двух молодых вооруженных парней, оба — охвостья Национальной гвардии Небраски, у одного не хватает почти всех пальцев на руке.

— Значит, план такой, — сказал Палатино. — Следуем центральными магистралями и надеемся, что по дороге нигде не бабахнет. Вот тут, по И-495, Лонг-Айлендская скоростная. Осложнений не предвидится. Затем сворачиваем на Северную и Уанта. Там хитрее — зависит от того, чьи они сейчас.

— Я думал, наши, — сказал я.

— После Литтл-Нека еще случаются спорадические стычки. Милитаристы из Нассо против милитаристов из Саффолка. Этнические конфликты. Сальвадорцы. Гватемальцы. Нигерийцы. Тут надо на цыпочках. Но мы вооружены до зубов, так что не психуйте. Тяжелый «браунинг М2».50 калибра на головном транспорте, на обоих противотанковые «АТ4». Близко никто не подойдет. В Уэстбери должны прибыть в 14:00.

— Тридцать миль за три часа?

— Этот мир сочинил не я, сэр, — сказал Палатино. — Я с ним просто за компанию. Сзади для вас есть сэндвичи «Восторг Осло». Брусничный джем вам как? Ну вот и славно.

У съезда на автостраду солдаты «Вапачун» досматривали машины на предмет оружия и контрабанды, толкали наземь невезучих рабочих-пятачков и тыкали в них дулами автоматов; сцена была странно безмолвной, методичной и напоминала о недавнем прошлом.

— Как будто Департамент возрождения Америки никуда и не делся, — сказал я майору. — Ничего не изменилось, кроме формы.

— Вооруженные силы по щелчку пальцев не распустишь, — ответил он. — А то будет как в Миссури.

— А что в Миссури?

Он отмахнулся — мол, вам лучше не знать. Мы выехали с Манхэттена и покатили мимо уродливого гигантизма «Города Лефрака» — скопище домов с балконами в торцах напоминало закопченные аккордеоны. Это муниципальное жилье изобиловало русскими иммигрантами, и родители говорили, что один шаг вниз по экономической лестнице приведет нас прямиком в «Лефрак», где, по маминым словам, нас всех перебьют. Она баловалась ясновидением, наша Галя Абрамова.

Вокруг «Лефрака» («Живите чуть получше» — таков был его прочувствованный лозунг в середине двадцатого века) выросли самопальные палатки. Люди лежали на матрасах в пешеходном переходе над дорогой, внизу тянуло едкой вонью протухшего мяса на гриле. Лонг-Айлендская скоростная с той стороны, что вела к Манхэттену, была запружена машинами — они медленно лавировали в многонациональной толпе мужчин, женщин и детей, которые покорно везли пожитки в чемоданах и магазинных тележках.

— Масса народу переселяется западнее, — сказал Палатино, когда мы проползали стадо машин бедно-среднего класса, «самсунгов-санта-моник» и тому подобных крохотных колымаг, в которых сзади друг на друге сидели дети и матери. — Чем ближе к городу, тем лучше. Даже если вкалывать за пятачок. Работа есть работа.

— А вы где живете? — спросил я.

— Шестьдесят восьмая и Лекс.

— Хороший район. Парк близко.

— Мои дети обожают зоосад. «Вапачун» обещал нам панду.

Наслышан.

Спустя три часа мы ехали по Старой Пригородной, местным Елисейским Полям, мимо призраков ушедшей Розницы, по большей части заколоченных, «Истоков дешевой обуви», «Зооко», «Старбакса». Вокруг 99-центовой лавки «Парадиз» по-прежнему кучковались недоделанные потребители. В окна машины просачивался запах канализации и бурая дымка злости, но еще я слышал громкий скрежет человеческого смеха, дружелюбные оклики людей на улице. Неким диким образом, казалось мне, этот пригород с его рабочим и средним классом, с его сальвадорцами и южными азиатами подобен Нью-Йорку тех времен, когда Нью-Йорк еще был настоящим. В Старой Пригородной был некий шарм — люди бродят, обмениваются товарами, жуют кукурузные лепешки, молодые парни и девчонки в чем мать родила любовно вербализуют друг другу.

— Обеспечение безопасности вполне на уровне, — согласился Палатино. — Все оружие у хороших парней, и они стратегически распределяют активы. — Я вообще не понял, о чем он.

Мы свернули с торговой улицы и нырнули в кварталы жилого умиротворения на Вашингтон-авеню. Родительская улица была безмятежна, однако я встревожился, увидев табличку: «Здесь живет глухой ребенок». Попытался припомнить, что за глухой ребенок в детстве жил по соседству, но на ум ничего не пришло. Кто этот глухой ребенок и что ее теперь ждет?

Мы подъехали к дому, где по-прежнему упрямо трепыхались флаги Соединенных Штатов Америки и Госбезопасного Израиля. За сетчатой дверью, прильнув друг к другу, притаились Абрамовы. На миг мне почудилось, будто Абрамов за дверью один: мама изящна и красива, отец ровно наоборот, но они стали как близнецы, словно отразились друг в друге. Неясно, что тут творилось в последние месяцы. Родители постарели, поседели, из них как будто хирургически удалили некий неопределимый фрагмент, оставив только прозрачную муть. Я приближался, раскрыв объятья, сумка с тагаметом и прочими подарками колотила меня в бок — и я увидел, как эта муть отчасти проясняется, как их морщинистые лица светятся радостью, ибо я выжил, я здесь, я неизгладимо с ними связан, и они удивляются, ибо я стою перед ними, и втайне обижаются, стыдятся, ибо способны мне помочь меньше, нежели я способен помочь им.

Нас троих объяли наши столь разные стихии — мамина опрятность, бескомпромиссный отцовский мускус, моя отступающая молодость и поверхностное щегольство. Не помню, что мы сообщили друг другу в прихожей — ничего, а может быть, все, — но когда мама церемонно постелила целлофановый пакет на диван в гостиной, чтобы я не запятнал его манхэттенской грязью, отец, как обычно, с чувством попросил по-русски: