Атланты и кариатиды - Иван Шамякин

Девушка была неглупая и, видно, поняла, что к чему, потому что неожиданно поблагодарила, хотя голос ее звучал тускло.

Нина написала на том же листе, но мельче и не так красиво: «Ты безжалостный».

О чем это она — о его ответе на ее слова или об оценке студентки?

Не дожидаясь, пока она протянет ему бумагу. Максим взял листок и наискосок по написанному Ниной раньше будто резолюцию наложил: «Я безжалостный! К кому?!».

Она улыбнулась, забрала листок и, закрыв ладонью, начала писать, как школьница, которую это забавляет и трогает.

Он спросил у студентов, кто готов отвечать. Но напуганные историей со своей коллегой студенты не спешили. С явным намеком Максим посмотрел на часы и заглянул в зачетные книжки — кого вызвать? Но тут Нина Ивановна опять передала свое послание.

Он прочитал: «Максим! Не иронизируй и не злись. Знай: я люблю тебя. Я отдам тебе кафедру. Отдам все за счастье быть всегда рядом с тобой».

Странно, как скептически и сердито он ни был настроен, слова эти его взволновали. Он взглянул на студентов — не наблюдает ли кто за ними? Взволновала не откровенность признания — загадочность этой женщины. На интригу это не похоже. Тут тайна женской души — одна из тех тайн, о которых написаны горы книг.

Хотел было разорвать бумажку и закончить таким образом неуместную игру, пока студенты не учуяли суть их переписки, а то разнесут не только по институту — по всему городу. Но подумал, что, разорвав листок, обидит Нину Ивановну. А зачем обижать? Он вдруг подобрел, смягчился, сразу схлынуло раздражение. Сложил листок вчетверо, сунул во внутренний карман.

Нина Ивановна, пристально, жаркими глазами следившая за каждым его жестом и выражением лица, затаенно и радостно вздохнула.

Максим вызвал:

— Кулагин.

Вадим нехотя поднялся, нехотя подошел к столу. Он был уверен, что Карнач на экзамене из мести придерется к нему — за Веру, за разговор. Боялся этого и по-своему храбрился. Чтоб не выдать своей боязни ни перед однокурсниками, ни даже перед самим собой, готовился к предмету не больше, чем другие. А студент он средний, особенной глубиной знаний не отличался. Правда, недурно владел карандашом и кистью, что давало ему преимущество перед «теоретиками», которые все предметы сдавали на пятерки, но не умели нарисовать классической колонны — не чувствовали перспективы, объема, масштаба.

То, что Карнач вызвал его первым, по мнению студента, служило доказательством необъективности преподавателя. «Почему меня, а не Бугаева?»

На самом же деле Максим вызвал Кулагина потому, что был в этот момент в наилучшем настроении — добрый, снисходительный. Еще когда Вадим вошел в аудиторию, Карнач, несмотря на раздражение, вызванное плохими ответами студентов и появлением Нины Ивановны, приказал себе: с этим парнем быть объективным и мягким.

Максим знал от Поли, когда и как Вера открылась им. Как испугался, запаниковал Виктор. И что сказала она. И как это обрадовало Веру, вернуло к жизни. С того дня все изменилось в ее отношениях с этим красавчиком. Теперь она ведет себя уверенно, независимо, а он виновато и скромно.

Вера рассказала матери (теперь она все рассказывает), как поговорила с отцом своего ребенка. Потом Вадим, робкий и смущенный, приходил к ним. И каждый раз Вера чуть ли не издевалась над ним и едва не выгоняла из дому.

Мать боялась, что Вера переигрывает и может совсем оттолкнуть парня. Сказала об этом дочери.

«Мама, — отвечала Вера, — я пережила такое унижение, такой страх! Из-за него».

Максим понимал Веру и одобрял: за унижение надо отомстить. Но не мог не согласиться с опытной и рассудительной матерью, что все хорошо в меру, нельзя перехватывать — ни в нежности, ни в злости. Парень, видно, не пустой, если не только не отвернулся совсем, узнав о Верином намерении родить ребенка, а, наоборот, льнет к ней и хочет жениться, несмотря на запрещение отца.

Поля просила, чтоб Максим при случае повлиял и на Веру, и на Вадима.

Он пообещал, хотя и пошутил невесело: «А ты не думаешь, что я теперь не гожусь в сваты?»

И вот у него сейчас есть возможность показать настороженному юноше свою доброжелательность — он, мол, зачеркнул тот неприятный разговор, и никто ему, Вадиму, не будет колоть глаза старыми ошибками. У кого их не было, ошибок! Люди в два раза старше, уже, казалось бы, знающие жизнь, делают глупости и почище.

Отвечал Кулагин посредственно, как-то очень куцо, хотя и правильно. Наверно, по шпаргалкам, но, видно, потому и встал нехотя, что не успел использовать все шпаргалки.

Максим слушал терпеливо, не перебивая, не поправляя. Впервые вмешалась в экзамен Нина Ивановна, будто почувствовав, что парня надо вытянуть хотя бы на четверку. Задала вопрос-подсказку по организации открытых пространств: тема эта связана с ее диссертацией. Подсказки Вадим ловил, как говорится, на лету, из чего Максим сделал заключение: парень способный, но лодырь, даже конспекты и учебники прочитал не очень внимательно.

По тектонике ордерных систем совсем «плавал».

Надо было ставить ему тройку. Но Максиму очень хотелось вытянуть Кулагина на четверку: в зачетной книжке, которую он просмотрел, у студента были хорошие отметки.

Спросил о «функции Жолтовского». Кулагин слышал звон, но не знал, где он, — имел об этом представление весьма смутное.

Максим мягко попросил его начертить ритмический ряд, образуемый сочетанием метрических рядов. Самое элементарно простое во всем курсе композиции.

Кулагин повернулся к доске, взял мел и застыл. То ли он вообще пропустил главу о ритме, то ли схемы ритмических рядов перепутались у него в голове.

Максим удивился:

— Вы не можете начертить такой пустяк? Постыдитесь, Кулагин.

Вадим с перекошенным лицом круто повернулся от доски, сжав зубы, прошипел:

— Вы придираетесь ко мне. Я знаю, отчего вы…

Максим сказал ласково, мирно:

— Ну и дурень же ты, брат.

Кулагин завизжал, как будто его укусили:

— А вот за оскорбление я буду жаловаться! Вы слышали, Нина Ивановна, как он?.. Я к ректору пойду!

Максим встал так, что стул отлетел к доске, и грохнул на всю аудиторию:

— Пошел вон, щенок!

Вера вернулась из института в слезах. Сразу же, не сняв пальто, пришла на кухню и расплакалась.

— Какой дурак! Какой дурак! Боже мой, зачем я полюбила такого дурака?

Поля следила теперь за дочкой, за ее настроением особенно внимательно. Раньше не нравилось ее уныние, теперь иной раз не нравится ее чрезмерная веселость, потому что за ней часто таится тревога, страх. Эти слезы и в особенности детски-наивный возглас: «Зачем я полюбила такого дурака?» — обрадовали мать. Значит, ничто не поколебало ее любви. Любит по-прежнему. Значит, все еще может наладиться. Только надо проследить, чтоб она и в самом деле какой-нибудь непродуманно-резкой выходкой не оттолкнула парня. Поля совсем успокоилась, когда узнала, что случилось в институте. Вадим нагрубил Максиму Евтихиевичу на экзамене, и тот выгнал его из аудитории. Вадим, вместо того чтобы, успокоившись, извиниться, бегал к декану жаловаться. И вот этого Вера не может простить. Вера даже и мысли не допускает, что дядя Максим способен поступить несправедливо.

Поля успокоилась, но подумала с легкой обидой на Максима: «Зачем ему сейчас цепляться к этому парню, когда все так неопределенно? Неужели не понимает, что это может не лучшим образом отразиться на отношениях Вадима и Веры? Ведь она вон какая: за своего кумира готова с кулаками кинуться на любого».

А тут еще нелады между Виктором и Максимом. Несколько дней назад Виктор вернулся с совещания в обкоме возбужденный и взволнованный, сгоряча закинул проекты на шкаф. Поля сразу поняла, что случилось недоброе, что мужа обидели, наверно, осудили его идею застройки Заречья. Но знала, что сразу у Виктора лучше ничего не спрашивать: раскричится, наговорит глупостей и потом будет еще больше расстраиваться. Пускай оттает, смягчится. Заряда злости, обиды, гнева у него хватит ненадолго.

В самом деле, после ужина и неплохого фильма, который он смотрел по телевизору, настроение у Виктора заметно улучшилось. И Поля решилась спросить так, чтоб не слышали дети, что же случилось в обкоме.

Он помрачнел, попробовал уклониться.

— Ничего не случилось.

— Если это партийная тайна, можешь не говорить. Но настроения своего ты от меня не скроешь, как ни старайся. Много соли мы с тобой вместе съели, Витя, чтобы не понимать друг друга.

Тогда он рассказал, кто и чем обидел его.

Поля удивилась. Знала, что можно смертельно обидеть человека одним словом, самым простым. Все зависит от того, когда, где, как сказать это слово. Но из того, что рассказал Виктор, она не почувствовала, чтоб «картинки», как назвал его листы Максим, было словом, которое могло так больно ранить взрослого, не лишенного чувства юмора человека. Она всегда боялась проявления мелочности, мнительности у детей, мужа, у себя. Ржавчина эта появляется неприметно, а разъедает характер быстро и основательно.