Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев

познакомились[45]. Ищите – и не стыдитесь, если вас назовут формалистом. Формализм – не сифилис, а однобокость – половина лица, как на моем портрете. От этого надо избавляться на людях, не таясь. Пойдете к реализму – придете в кинематограф. Если есть реализм, есть и монтаж. Монтаж не я выдумал – на нем стоит вся классическая литература.

И мы раскадровывали охоту из Анны Карениной, где молодая травинка прободает прошлогодний лист, и даже

      Морозной пылью серебрится

      Его бобровый воротник.

Второе задание по режиссуре – документальный очерк. Тема по собственному усмотрению.

Я выбрал что почище – консерваторию. Там мне официально дали от ворот поворот, но в коридоре я встретил парня, с которым летом сдавал на режиссерский, – и проник в запретную зону.

Общая аудитория. Посреди марксизма вдруг вопль и рывок к окну – раскрылась форточка: вокалисты боятся простуды.

Инструменталисты боятся физкультуры – затесаться на физкультуру мне, конечно, не удалось.

Фортепьяно было знакомее других инструментов, и я пошел на урок к самому Нейгаузу. Если бы не представился, Генрих Густавович счел бы меня за очередного ученика. А так – он правой потряс мне руку, а левой вынул у меня из кармана книжку:

– Бела Балаш. Искусство кино. Хорошее лицо – как у музыканта. – И забыл о моем присутствии.

– Что вы делаете? – ужасался он на студентку. – Здесь лес и река! Ах, это чу́дно! Почему вы качаетесь? Сидите, как за столом! На рояле играть так просто! Это скрипач должен стоять и еще держать инструмент и еще играть!

Педагог Артоболевская привела вундеркинда Наседкина. Сын шофера в шесть-семь лет имел собрание сочинений, в том числе оперу по сказке Пушкина. Нейгауз работал с ним, как со взрослым.

Я написал много меньше, чем видел/слышал. Все же осталось достаточно много, и меня похвалили. Явно лучшие очерки были у народного артиста Вехотко – о сортировочной горке – и у фронтовика Черного – про таксомоторный парк.

На грозном экзамене после первого семестра комиссия должна была учесть наши очерки и просмотреть вымученные этюды. На площадке из общего неумения выделялись Полока и Вехотко. Заведомо лучше всех были Черный и венгр Кашкете.

Сильно вечером, уставшие до потери бдительности, мы не подслушивали у деканата.

Николаевский рвал на гитаре довоенное. Зярник, как позывные, выстукивал на пианино свою единственную джазовую фразу. Фокин сорил хофмами. Черный разделся до трусов, залез на стол и, прикрывшись шубой из реквизита, изобразил рубенсовскую Шубку.

Кулешов возвратился один – объявлять:

– Вехотко – отлично, Ельцов – отлично, Ильинский – отлично, Кашкете – отлично, Лысенко – отлично, Микалаускас – отлично, Полока – отлично, Родичев – хорошо, Сергеев – отлично, Турусбекова – хорошо, Фокин – отлично, Черный – два…

Черный машинально поднялся, не ослышался ли:

– Простите, профессор…

– Не перебивайте меня!

Двойка – профнепригодность, автоматическое отчисление. Одного из самых способных. Фронтовика.

Назавтра Кулешов – для таких, как я – с нажимом:

– Причина отчисления Черного очень серьезная. Вспомните его очерк о встрече на Эльбе. Вы не почувствовали скрытую симпатию к американцам?

Год был пятьдесят второй, Черный был Марк.

Случай с Черным – сквозняк средней силы; можно надеяться, он обошелся без крови. Вообще сквозняки гуляли по ВГИКу все время.

Сквознячок на уровне быта. Общее комсомольское собрание. Главная блядь из дома терпимости министра Александрова (до разоблачения осталось год-два) клеймит с трибуны жалкую плачущую однокурсницу – кого-то к себе привела в общежитие на Зачатьевском.

Сквознячок позлокачественнее. Чиаурели привез тепленький Незабываемый 1919. На другой день народный артист и комсорг Вехотко отвел меня в угол и настоятельно:

– Это ты допускал высказывания во время просмотра? Михаил Эдишерович сидел в заднем ряду и слышал. Ты ведь сидел сзади. Кто допускал высказывания?

Я не помнил, допускал я или не допускал, но на всякий случай начисто отказался.

Куда более опасный сквозняк. Венгр Кашкете всегда погружен в невеселые мысли. Говорил мало. Держался возле народных артистов – похоже, потому что они были одеты почище и такие же рослые. В юности он что-то национализировал – за заслуги его и прислали в лучший и единственный в мире киноинститут.

Через семестр одаренный и работящий Кашкете, получив пятерку, запросился домой. Сам перестал ходить на занятия. Такой оплеухи лучший/единственный сроду не получал.

Наш объяснитель Кулешов отмалчивался. Венгры с других курсов послушно открыли грязьфронт:

– Там нехорошая женщина.

Ли Ген Дин, наоборот, отказался вернуться домой.

В середине учебного года в институте появились двое корейцев – на одно лицо и разят рыбой. За несколько недель рыба выветрилась, лица сделались разные. Ли Ген Дин – откровенный – признался, что поначалу все мы тоже выглядели на одно лицо.

Старшие братья, народные артисты, пытали желтого гостя:

– Ли, Чехова ты читал?

– Θтолько! – он руками показывал метр.

– А Есенина?

– Θтолько! – обхват толстой книги.

По сравнению с Кореей в эсэсэр было раздолье. Ли Ген Дину нравились мы, и он с удовольствием говорил – тихо, но правду:

– У Северной Кореи нет авиации. Только советские летчики.

– Китайцы – плохие солдаты. Мы их звали ленивые животные. Мы бежим в атаку – всех уже убили – или мы захватили, – а они еще идут из окопов. В Восьмой армии Чжу Дэ были одни корейцы.

По счастью, Ли Ген Дина сквозняки обошли.

Из народной Кореи Ли Ген Дин сбежал в свободный эсэсэр; из эсэсэра эстонец Ельцов сбежал в свободную Англию.

Он был rara avis, эстонизованный русский, сын шахтера из Киви-Ыли; от остальных эстонцев отличался только фамилией и безукоризненным двуязычием.

Обидчиво-принципиальный, он, казалось, всюду искал выход своей раздраженной энергии.

От профкома надумал взвесить шницели, которые подавали в соседней столовой – своей в институте не было. Гомерический недовес позволил ему возмущаться открыто и громко.

Он участвовал в ликвидации смертоубийственного сквозняка.

Мастер третьего режиссерского Александров доконал щуплую невзрачную эстонку. Она грохнулась на пол в истерике:

– Нэннавийсу! Нэннавийсу! Нэ хассу пыть здэсс! Хассу Калливутт! Калливутт!

Вгиковские эстонцы вовлеклись в тайную деятельность. Надо полагать, Александрову всем миром втолковали, что при огласке ему самому несдобровать. Дело замяли.

Сквозняк на уровне высшей меры наказания.

В большом просмотровом Родичев подвел меня к изящному третьекурснику:

– Это Миша Калик. Андрей, напой Мише Всадники в небе.

Через несколько дней Кулешов уселся в свое режиссерское кресло, положил очки на низенький столик, вынул большой красивый платок, вытер слезы, высморкался:

– Товарищи, произошло несчастье. В институте раскрыта банда американских шпионов во главе с Каликом и Черенцовым.

По Ельцову и Микала́ускасу я заключил, что с прибалтами