Отшельник - Иван Евсеенко

– Не переживай, Наташа, выходи за меня замуж.

Я подумала всего одно мгновение, одну-единственную секунду, а потом решительно ответила ему (откуда только силы и смелость взялись):

– Нет, не пойду!

– Почему? – совсем пришел в отчаяние Георгий Васильевич.

– Я Андрея люблю, – впервые открыла я ему твое имя. – А вас только жалею. Не будет нам счастья.

Он понял меня и больше не стал уговаривать.

На том мы и расстались. После, за все шесть лет моей учебы, встречались всего раза два-три да и то мельком, где-нибудь на трамвайной остановке: поздороваемся, поговорим накоротке и разойдемся, словно посторонние. А теперь, говорят, Георгия Васильевича и в живых уже нету. Такие натуры, как он, долго не живут, сгорают. Может, и моя в том какая вина есть. А картину свою он все-таки дописал. Я ее в Курске в картинной галерее видела, да и репродукции с нее во многих альбомах публикуются. Знаменитая картина, «Предчувствие» называется. Себя я там узнала, только не поверила, что это я. Лицом та женщина на меня очень похожа, а вот душой, сердцем – совсем иная, лучше и добрей меня.

Сам посуди, Андрей, как я могла после всего этого писать тебе?

Признаться в измене смелости не хватило, а не признаться – так еще хуже. Это ведь надо будет всю жизнь обманывать тебя. Одним словом, ушла я в женское затворничество, в отшельничество. Тебя предала, потеряла; Георгия Васильевича отвергла, никаких других ухажеров не подпускаю к себе ни на шаг и думать о них не хочу. Вся с головой в учебу ушла, в любимую свою хирургию. Институт окончила с отличием, с красным дипломом, могла в городе остаться, но решила бежать из наших мест, чтоб как-нибудь случайно с тобой не встретиться. Взяла направление в Узбекистан в отдаленный один район, но и там пробыла недолго, надумала бежать еще дальше, в армию попросилась и на войну попала в Афганистан. Правда, под самый уже конец, перед выводом оттуда наших войск. В Баграме служила, в госпитале.

– А я в Файзабаде, – с трудом вставил в ее рассказ слово Андрей.

– Я знаю, – сильней прижала свою руку к его Наташа. – Я вообще почти все о тебе знаю. Подружка интернатовская, кувшинковская, Таня Прохорова, писала. Знаю, что ты женился, что дочь у тебя есть.

– Наташа.

– Что Наташа? – не поняла она его замечания.

– Дочь, говорю, у меня Наташа, – повторил Андрей.

– Надо же! – на мгновение замолчала всё перепутавшая в жизни Андрея взрослая Наташа. – А вот этого я и не знала.

Разговор о дочери вернул было Андрея в ту, прежнюю, жизнь, поманил воспоминаниями, но он оборвал их, правда, как-то странно и неожиданно:

– А ты замужем была?

– Была, – ничуть не удивилась Наташа его вопросу. – Целых полгода. Вышла с отчаяния за одного джигита, да толку у нас не получилось.

Она опять ненадолго замолчала, все так же глядя Андрею в глаза, и вдруг завершила свой рассказ:

– Вот такая, Андрей, я подлая женщина. А ты говоришь…

– Я ничего не говорю, – ответил он, тоже ловя и не отпуская ее взгляд.

В комнате установилась зыбкая тишина, нарушаемая лишь их дыханием да мерным успокаивающим тиканьем часов, за ходом которых, оказывается, Наташа все эти четверо суток неотступно следила, подтягивала гири, подводила стрелки и все-таки не дала им остановиться и опять замереть на долгие годы.

– Знаешь что, – вдруг проговорил Андрей, еще больше притянув к себе Наташу взглядом, – давай затопим баню.

– Баню? – удивилась она, а потом обхватила Андрея двумя горячими сухими ладонями и тихо поцеловала.

… Они и вправду затопили баню. Наташа натаскала в котел из колодца воды, за эти дни отстоявшейся до родниковой глубинной чистоты, а Андрей потихоньку растопил печку. Чувствовал он, конечно еще во всем теле слабость, а в голове так и минутами кружение, но это были слабость и кружение человека уже выздоравливающего, идущего на поправку, и тут чем больше движения, тем больше жизни. Наташа несколько раз, отставляя ведра, подходила к нему, спрашивала, как он, по-врачебному строго слушала пульс, клала натруженную руку на лоб, но от работы Андрея не отстранила, тоже понимая, что необременительная эта работа-развлечение будет ему не во вред, а только на пользу.

Пока вода в котле закипала, они сидели в предбаннике, по-детски какие-то тихие и чуткие к малейшему движению друг друга, иногда перекидывались совсем незначительными словами, но по большей части молчали, каждый находя себе отвлекающее занятие. Андрей молча подбрасывал в печку дрова, следил, чтоб они горели точно под котлом, а Наташа то и дело перекладывала чистое белье, поправляла на деревянной вешалке рушники-полотенца.

Но вот вода в котле закипела, пошла воронками и водоворотами; баня наполнилась сизо-голубым нетяжелым еще паром и теплом. Андрей, захватив с подоконника медный ковшик, первым шагнул из предбанника в эту очищающую горячую пелену и почти уже исчез в ней, но, прежде чем исчезнуть, оглянулся назад и увидел в широком дверном проеме Наташу. Он смотрел на нее всего одну секунду, одно мгновение, но этого мгновения ему хватило, чтобы подумать: если действительно человек – венец творения, то вот он перед ним; другого нет и быть не может…

После бани они устроили себе настоящий пир. Андрей достал словно специально сохраненную для этого случая водку. Наташа тоже оказалась запасливой, по-армейски развела спирт, к которому оба они были более привычны, чем к водке. Они и выпили его. Вначале за встречу, потом друг за друга, а потом, как и полагается побывавшим на войне, помянули погибших друзей и прежде всего Сашу, о котором Андрей рассказал Наташе, утаив лишь правду о его смерти. Сказал просто и для Наташи понятно: «Погиб». Не время было сегодня говорить об этом, как-нибудь потом, при случае. Саша за такое сокрытие на Андрея не обиделся бы, понял бы, что сейчас у него с Наташей, может быть, самые счастливые минуты в жизни и не надо их омрачать разговорами о смерти.

Но Наташа, кажется, о чем-то догадалась, потому что вдруг, вроде бы без всякой связи со словами Андрея, сказала:

– На тебе ведь живого места нет. Одни раны.

Андрей поначалу хотел было отшутиться, сказать что-нибудь отвлекающее, малозначащее, мол, на войне всякое случается, но потом сдержался, понял, что Наташу, повидавшую в госпиталях раны, может быть, и пострашней, не обманешь. Он лишь посмотрел на нее повнимательней, вызывая на ответную откровенность, и выдал свою догадку:

– Но ведь и ты была ранена.

– Была, – не стала ничего скрывать Наташа, вспомнив, как Андрей еще там, в дверном банном проеме, когда она припала к нему всем телом, не столько увидел, сколько почувствовал на ее бедре продольный идущий почти от плеча до самой голени шрам.

– Это осколком, случайно, – как бы оправдываясь и стыдясь своего увечья, сказала она.

Андрей легонько погладил Наташу по щеке и, кажется, успокоил: таить им друг от друга ничего не приходилось: оба побывали на войне, узнали, что это такое, оба отмечены ею до конца жизни и теперь до конца жизни нерасторжимы.

Больше ни слова они о своем прошлом не сказали, не вспомнили о нем, а, наоборот, заговорили о будущем. И первой Наташа. Придержав ладонь Андрея у себя на щеке, она вдруг спросила его:

– Андрей, я еще не старая?

– Не старая? – не понял ее вначале тот.

И Наташа пояснила ему:

– Я ребенка хочу родить. Мне еще не поздно?

– Конечно, не поздно, – прижал ее к себе Андрей.

Наташа, словно какая прирученная птица, прильнула к его плечу и груди и зашептала горячо и чуть-чуть сбивчиво:

– Вот увидишь, я сына тебе рожу. Князя. А рана – это ничего, рана не помешает…

В комнате стало совсем уже по-вечернему темно, пора было зажигать свет, восьмилинейную керосиновую лампу. Но они зажигать ее и не подумали, им не хотелось уходить из-за стола, отрываться друг от друга, да и не нужен им был сейчас лампадно-яркий свет старенькой этой керосиновой лампы…

… Утром их разбудили аисты, Товарищ и Подруга. Ни свет ни заря они зашлись в парном призывном клекоте. Андрей даже чуточку посетовал на них. Могли бы и повременить в своем заоблачном поднебесье: пусть бы Наташа еще немного поспала, обхватив Андрея горячей сонной рукой. Отпускать ее было так жалко и так не хотелось, ведь это разлука на целый день, а он весной вон какой длинный. Но аисты не взяли этого в расчет, настойчиво будили несмолкаемым клекотом и Наташу, и Андрея, и всю округу, которая с высоты была им видна далеко окрест.

Наташа первой отозвалась на зов аистов, осторожно убрала руку с груди Андрея, думая, наверное, что он еще спит, и так же осторожно ушла на кухню, начала там готовить завтрак. Андрей не выдал себя, притворился спящим и несколько минут еще нежился на правах больного в постели, следил за Наташей, за каждым ее движением и робким шагом, и ему казалось, что так вот с Наташей они прожили всю жизнь, что так было и вчера, и позавчера, и много лет тому назад, что они никогда не расставались, не теряли друг друга и что у них есть общие дети, в том числе и почти уже взрослая дочь Наташа, которая сейчас просто в отъезде.