В водовороте - Алексей Писемский

Князю, наконец, стали казаться все эти рассуждения Миклакова каким-то умышленным надругательством над ним.

– Я удивляюсь, к чему вы все это говорите? – произнес он едва сдерживаемым от бешенства голосом.

– Да к тому, чтобы вы себя-то уж не очень великодушным человеком считали, – отвечал Миклаков, – так как многие смертные делают то же самое, что и вы, только гораздо проще и искреннее и не быв даже сами ни в чем виноваты, а вы тут получаете должное возмездие!

Князь не в состоянии был далее выдерживать.

– Да кто ж, черт возьми! – воскликнул он, ударив кулаком по столу. – Дал вам право приходить ко мне и анализировать мои чувства и поступки? Я вас одним взмахом руки моей могу убить, Миклаков! Поймите вы это, и потому прошу вас оставить меня!

Говоря это, князь поднялся перед Миклаковым во весь свой огромный рост. Тот тоже встал с своего места и, как еж, весь ощетинился.

– Это так, вы сильнее меня! – начал он, стараясь сохранить насмешливый тон. – Но против силы есть разные твердые орудия! – присовокупил он и положил руку на одно из пресс-папье.

В это время быстро вошла в кабинет княгиня, ходившая уже по зале и очень хорошо слышавшая разговор мужа с Миклаковым.

– Князь, умоляю вас, успокойтесь! – обратилась она прежде к мужу. – Миклаков, прошу вас, уйдите!.. Я не перенесу этого, говорю вам обоим!

Князь ничего на это не сказал жене, даже не взглянул на нее, но, проворно взяв с окошка свою шляпу, вышел из кабинета и через несколько минут совсем ушел из дому.

Миклаков между тем стал ходить по комнате.

– Какой сердитенький барин, а? – говорил он, потирая руки. – Не любит, как против шерсти кто его погладит!..

Княгиня, в свою очередь, принялась почти рыдать.

– Вы-то же о чем плачете? – спросил ее с досадой Миклаков.

– Так… я уж знаю, о чем! – отвечала она.

Во всей предыдущей сцене Миклаков показался княгине человеком злым, несправедливым и очень неделикатным.

– Если вы когда-нибудь опять затеете подобное объяснение с мужем, я возненавижу вас! – проговорила она сквозь слезы.

– Я же виноват! – произнес с удивлением Миклаков, видимо, считавший себя совершенно правым.

Князь в это время шел по направлению к квартире Елены, с которой не видался с самого того времени, как рассорился с нею. Он думал даже совсем с ней более не видаться: высказанное ею в последний раз почти презрение к нему глубоко оскорбило и огорчило его. В первые дни, когда князь хлопотал об отъезде жены за границу, у него доставало еще терпения не идти к Елене, и вообще это время он ходил в каком-то тумане; но вот хлопоты кончились, и что ему затем оставалось делать? Мысль о самоубийстве как бы невольно начала ему снова приходить в голову. «Умереть, убить себя!» – помышлял князь в одно и то же время с чувством ужаса и омерзения, и его в этом случае не столько пугала мысль Гамлета о том, «что будет там, в безвестной стороне» [125], – князь особенно об этом не беспокоился, – сколько он просто боялся физической боли при смерти, и, наконец, ему жаль было не видать более этого неба, иногда столь прекрасного, не дышать более этим воздухом, иногда таким ароматным и теплым!.. О каких-нибудь чисто нравственных наслаждениях князь как-то не вспоминал, может быть, потому, что последнее время только и делал, что мучился и страдал нравственно.

Очутившись на улице, князь сообразил только одно – идти к Елене, чтобы и с ней покончить все и навсегда, а потом, пожалуй, и пулю себе в лоб… Елена между тем давно уж и с нетерпением поджидала его. Побранившись в последнее свидание с князем, она нисколько не удивлялась и не тревожилась тем, что он нейдет к ней, так как понимала, что сама сделала бы то же самое на его месте. В это время Елена услыхала от Миклакова, что князь отправляет жену за границу, – это ей было приятно узнать, и гнев на князя в ней окончательно пропал. Но вот, однако, князь не шел целую неделю. Елене начинало делаться скучно; чтобы наполнить чем-нибудь свое время, она принялась шить наряды своему малютке и нашила их, по крайней мере, с дюжину; князь все-таки не является. Терпение Елены истощилось; она приготовилась уже написать князю бранчивое письмо и спросить его, «что это значит, и по какому праву он позволяет себе выкидывать подобные штучки», как вдруг увидела из окна, что князь подходит к ее домику. Первым движением Елены была радость, но она сдержала ее, села на свое обычное место, взяла даже работу свою в руки и приняла как бы совершенно спокойный вид. Князь, войдя, слегка пожал ей руку. Его искаженное и явно дышавшее гневом лицо смутило несколько Елену, и при этом она хорошенько не знала, на нее ли князь продолжает сердиться или опять дома он чем-нибудь, благодаря своей глупой ревности, был взбешен.

– А что, Колю могу я видеть? – спросил князь, почти не глядя на Елену.

– Он у себя в детской, – отвечала она.

Князь прошел туда. Ребенок спал в это время. Князь открыл полог у его кроватки и несколько времени с таким грустным выражением и с такой любовью смотрел на него, что даже нянька-старуха заметила это.

– Да не прикажете ли, батюшка, я разбужу его и покажу вам? – проговорила она.

– Нет, не надо! – отвечал князь, вздохнув, и потом, снова возвратясь к Елене, сел невдалеке от нее.

Та как бы старательнейшим образом продолжала работу свою.

– Я хотел бы вас спросить… – заговорил князь, по-прежнему не глядя на Елену, – о том презрении, которое вы так беспощадно высказали мне в прошлый раз: что, оно постоянно вам присуще?.. – И князь не продолжал далее.

Елена поняла всю серьезность и щекотливость этого вопроса.

– А если бы я питала такое презрение к тебе, то как ты думаешь, я оставалась бы с тобой хоть в каких-нибудь человеческих отношениях, а не только в тех, в каких я нахожусь теперь? – спросила она его в свою очередь.

– Не успела еще прервать их, – отвечал князь, грустно усмехнувшись. – Ты сама говорила, что прежде иначе меня понимала.

– Долго что-то очень собираюсь прервать их… Ты не со вчерашнего дня страдаешь и мучишься о супруге твоей и почти пламенную любовь выражаешь к ней в моем присутствии. Кремень – так и тот, я думаю, может лопнуть при этом от ревности.

Князь опять грустно усмехнулся.

– Ревность не заставляет же нас высказывать презрение к тому человеку, которого мы ревнуем, – проговорил он.

– Но в минуты ревности я, может быть, тебя и презираю, – я не скрою того!.. Может быть, даже убить бы тебя желала, чего я в спокойном состоянии, как сам ты, конечно, уверен, не желаю…

Елена на этот раз хотела успокоить князя и разубедить его в том, что высказала ему в порыве досады, хотя в глубине души и сознавала почти справедливость всего того, что тогда говорила.

– А что, как ты думаешь, если бы я все твои выходки по случаю супруги встречала равнодушно, как это для тебя – лучше или хуже бы было? – спросила она.

– По крайней мере, покойней бы было, – возразил князь.

– А, покойней… Ну, того мужчину нельзя поздравить с большим уважением от женщины, если она какие-нибудь пошлости и малодушие его встречает равнодушно, – тут уж настоящее презрение, и не на словах только, а на самом деле; а когда сердятся, так это еще ничего, – значит, любят и ценят! – проговорила Елена.

Князь, с своей стороны, тоже при этом невольно подумал, что если бы Елена в самом деле питала к нему такое презрение, то зачем же бы она стала насиловать себя и не бросила его совершенно. Не из-за куска же хлеба делает она это: зная Елену, князь никак не мог допустить того.

– Ну, не извольте дуться, извольте быть веселым! – проговорила она, вставая с своего места и садясь князю на колени. – Говорят вам, улыбнитесь! – продолжала она, целуя и теребя его за подбородок.

Князь, наконец, слегка улыбнулся.

– Будет уж, довольно оплакивать супругу!.. – не утерпела Елена и еще раз его кольнула. – Говорят, она едет за границу? – прибавила она.

– Едет.

– А когда?

– Дня через три.

– И Миклаков тоже едет?

– И он едет.

– Но чем же они жить будут за границей?

– У Миклакова свое есть, а княгине я отдал третью часть моего состояния, – отвечал князь.

– Ну вот, душка, merci за это, отлично ты это сделал! – проговорила Елена и опять начала целовать князя. – Знаешь что, – продолжала она потом каким-то даже заискивающим голосом, – мне бы ужасно хотелось проститься с княгиней.

– Это зачем? – спросил князь почти с удивлением.

– Так, мне хочется сказать ей на дорогу несколько моих добрых пожеланий!.. Но дело в том: если мне ехать к вам, то княгиня, конечно, меня не примет.

– Вероятно! – подтвердил князь.

– И потому нельзя ли мне просто ехать на железную дорогу, – продолжала Елена опять тем же заискивающим голосом, – и там проститься с княгиней?

Князь молчал, но по лицу его заметно было, что такое намерение Елены ему вовсе не нравилось.

– Ведь ты поедешь провожать ее? – присовокупила между тем Елена.