Дядюшка Наполеон - Irag Pezechk-zod

Я стоял за садовой калиткой, так что мне было видно и спорящих, и дядюшку, который нервно расхаживал у самой ограды, бормоча себе под нос:

— Чтоб тебя черти взяли, болвана! Не может даже с паршивым индийским шпионом справиться!..

Заметив, что он уже сжимает под абой кожаную кобуру своего браунинга, я выступил вперед:

— Господин сардар, мы целыми днями нуждаемся в чистке обуви и мелкой починке. Если вам неудобно, может быть, чистильщик будет сидеть здесь, на нашей стороне, около калитки?

К счастью, в этот момент показался Асадолла-мирза, и я вздохнул с облегчением. Увидев перед собой поле сражения, князь вскричал:

— Моменто, моменто, господин сардар, в чем дело? Из-за чего это вы разнервничались?

А сам бросил взгляд на окна сардара. Глаза его сверкали, на устах играла улыбка, так что я невольно проследил, куда это он смотрит: леди Махарат-хан с распущенными по плечам длинными волосами вышла на балкон полюбопытствовать. Тон Асадолла-мирзы вдруг изменился:

— Я говорю, зачем нервничать, дорогой сардар? Вы, воплощение доброжелательности, добронравия и благоразумия… Я вообще не думал, что вы способны выйти из себя… А этого юношу я знаю, он парень неплохой, частенько здесь поблизости…

— Пророк великий, да я расположился здесь на жительство только из-за того, что улица тихая и спокойная! Если бы я знал, что в этом квартале такие хулиганы собрались…

Слово «хулиган» почему-то очень задело чистильщика. Не обращая внимания на знаки Асадолла-мирзы, который всячески призывал его к спокойствию, он завопил:

— Сам ты фулиган! И отец твой, и дед такие были! А жена твоя и вовсе известно кто…

Асадолла-мирза, несмотря на галдеж, расслышал последние слова чистильщика, покосился на балкон и пробормотал:

— Пронеси господи!.. Потише, голубчик, потише и вы тоже, господин сардар…

Но сардар, выпучив глаза, уже надвигался на чистильщика:

— А ну-ка повтори!

— И повторю! Каждый, кто меня фулиганом назовет, сам фулиган, и отец, и все предки его фулиганы.

Тут сардар, не раздумывая дольше, отвесил чистильщику оплеуху, чистильщик, здоровый и сильный малый, кинулся на него с кулаками, и завязалась драка. Крики Асадолла-мирзы, пытавшегося урезонить дерущихся, ничуть не помогали, а Маш-Касем, делая вид, что удерживает их, норовил каждый раз, когда чистильщик оказывался под рукой, двинуть его по шее. Дядюшка, выйдя из сада, приказывал Маш-Касему разнять противников, леди Махарат-хан, в полном смятении, тем временем взывала к Асадолла-мирзе. К счастью, в этот момент в переулке появился действительно авторитетный человек — мясник Ширали. Едва завидев его, дядюшка крикнул:

— Ширали, останови их!

Ширали подбежал к индийцу и чистильщику, вцепившимся друг в друга, сунул баранью ногу, которую нес под мышкой, в руки Маш-Касему, схватил за шиворот обоих драчунов и растащил их в стороны, приговаривая при этом:

— Что такое? Что это вы затеяли?

Тюрбан индийца упал на землю, его длинные черные волосы доходили ему чуть ли не до пояса. Тяжело дыша, он закричал:

— Этот человек — бессовестный разбойник… — и попытался опять кинуться на своего противника, но здоровенная лапа Ширали крепко держала его.

— Ну, в чем дело, сардар? — проговорил Ширали. — Ты бы лучше кудри-то свои подобрал.

Похоже, что индиец был особенно чувствителен к выпадам насчет своих длинных волос, так как он сразу же завопил:

— Заткнись! Мои кудри тебя не касаются…

Он так разозлился, что остальную часть своей речи произнес по-индийски, и среди потока незнакомых слов два или три раза послышалось что-то, похожее на «шут».

Ширали, выкатив глаза, хрипло спросил:

— Что-то я не разберу… Это ты мне сказал «шут»?

И вдруг, разжав пятерню, сжимавшую ворот чистильщика, обеими руками ухватил индийца поперек туловища, поднял над землей, словно соломенное чучело, в два шага оказался у полуоткрытой двери дома сардара, быстрым движением втолкнул его внутрь, захлопнул дверь и ухватился за дверную скобу, чтобы помешать открыть дверь изнутри.

— Будет еще индиец какой-то меня шутом обзывать… Дело не во мне, конечно, ради вас только, для вашего спокойствия… Раз вы сказали: оставь… А так я бы я его живо… Но тогда шуму не миновать.

На губах у дядюшки, стоявшего в дверях сада, заиграла довольная улыбка. Асадолла-мирза, щелчками очищая свой пиджак, сказал:

— Мое почтение, Ширали… Не успел спросить, как вы поживаете? Как себя чувствуете?… Надеюсь, все в порядке? Как ваша супруга?

Ширали, все еще следя за дверью индийца, ответил:

— До конца дней моих я ваш слуга покорный… А этот малый, чистильщик, — насчет него как?

— Он человек хороший, — поспешно ответил Асадолла-мирза, — я его знаю. Пришел на кусок хлеба заработать. У нас ведь много обуви разной — то починить, это почистить… Ну, ты уж отпусти дверь-то, Ширали, не думаю, чтобы сардар осмелился выйти, пока ты здесь.

Догадка Асадолла-мирзы оправдалась, от индийца больше не было ни слуху ни духу. Ширали свернул в колесо его тюрбан, свалившийся в арык, перебросил через ограду к сардару во двор и отправился домой. Асадолла-мирза утешал чистильщика:

— Ничего страшного, голубчик… Куда ни придешь, первые дни всегда нелады получаются. Ага к тебе благоволит — и то хорошо.

Чистильщик уже успокоился. Ровным голосом он проговорил:

— С нами бог, а кроме бога — вы…

Потом он обернулся к Маш-Касему:

— А ты, скотина, своего не упустил, накостылял мне под шумок?!

Маш-Касем из страха перед дядюшкой скорчил постную рожу:

— Я? Зачем врать? До могилы-то… Кабы он по ту сторону фонаря зашел — я бы ему перья-то повыдергал! Руки пачкать не хотелось, а то бы я этому индийцу показал! Вот был у меня земляк…

Дядюшка оборвал его разглагольствования:

— Земляк земляком, а ты ступай, принеси Хушангу стакан шербету, ему горло промочить не помешает. — И он обратился к чистильщику: — Не беспокойтесь, к завтрашнему дню все уладится.

— Да чего уж там, ага, я ведь не лозинка какая, чтоб каждому ветру кланяться. Мне сказано свыше — быть здесь, значит, здесь я и останусь.

Дядюшка уставился на него во все глаза, а потом пробормотал:

— Сказано свыше?…

— Да, ага. Ведь наверху определяется предназначение человека и его ремесло, и хлеб наш насущный тоже посылают.

Дядюшка бросил на него взгляд, полный значения, с чувством подтвердил:

— Верно, верно. Конечно, нужно оставаться там, где предназначено… А вы пожалуйте в дом, князь!

Прежде чем самому вернуться в дом, дядюшка спросил чистильщика, где тот ночует, и, узнав, что в дастархане за углом, окончательно успокоился. Мы как раз входили в сад, когда у ворот остановился экипаж и оттуда торопливо вылез дядя Полковник.

— Братец, добрые вести! Я прямо с телеграфа, посылал телеграмму моему другу Ханбаба-хану Хозури, он ответил, что Пури-джан у гораздо лучше. Завтра в ночь он выедет поездом в сопровождении самого Ханбаба-хана. Спешу к своей дорогой жене сообщить радостное известие. Ханум, бедняжка с ума сходит от тревоги.

Когда я шел по саду рядом с Асадолла-мирзой, он тихонько шепнул мне:

— Значит, завтра вечером появится Юлий Цезарь… Не зевай, Марк Антоний, берегись, как бы Клеопатру не увели!

Не на шутку расстроенный и растерянный, я в ответ пролепетал:

— Что же мне теперь делать, дядя Асадолла?

— То, что я тебе сказал.

От огорчения я и не пытался припомнить, а только опять спросил:

— А что вы сказали?

— Уши прочисть! Я сказал: Сан-Фран-цис-ко!

— Дядя Асадолла, у меня сейчас нет ни желания, ни возможностей шутить.

— Моменто, тогда так и говори, что у тебя вообще нет ни желания, ни возможностей… Рано, как говорит сардар, твоя сила отказ делать!

В доме дядюшки Наполеона собрались ближайшие родственники, чтобы в узком кругу обсудить семейные проблемы, которые теперь, когда стало известно, что Пури жив-здоров, свелись к казусу с беременностью Гамар. Присутствовали Асадолла-мирза, Шамсали-мирза, дядя Полковник, раненый Дустали-хан, а также их жены; чуть позже подоспел и мой отец.

По настроению, царившему в доме и особенно среди собравшихся в тот вечер родственников, мне стало ясно, что теперь их уже не столь сильно интересует истинное происхождение ребенка Гамар. Азиз ос-Салтане, которую это дело касалось больше других, то ли из-за своей опрометчивой погони за мужем с заряженным ружьем, чуть было не стоившей Дустали-хану жизни, то ли не желая усугублять позор, согласилась с легендой об Аллахварди, злодее и подлинном виновнике всего случившегося, и теперь уснащала речь адресованными ему проклятиями и ругательствами. При таком попустительстве со стороны супруги совесть Дустали-хана моментально успокоилась, и наибольший моральный ущерб в этой истории понес дядюшка Наполеон.