Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю - Самарий Великовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ныне к изрядно потесненным в первой половине нашего столетия на Западе приверженцам рассудочной этики гегелевского толка подоспели на помощь свежие подкрепления в лице идеологов «смерти человека», его «роботизации», на свой сциентистски-технократический лад использующих достижения структурной лингвистики и антропологии, кибернетики, социологии (см. об этом: Грецкий М. Н. Французский структурализм. М., 1971); перевес в их пользу уже не кажется, однако, в самые последние годы вполне прочным. Во всяком случае, если вернуться к Франции, то об этом свидетельствует, особенно после взрыва бунтарских настроений в мае 1968 года, увлеченность леворадикалистскими «лирическими утопиями» Г. Маркузе, пришедшими на смену вчера еще властвовавшему над умами «теоретическому антигуманизму» Л. Альтюссера или М. Фуко.
64
Социологический анализ помогает понять это кажущееся поначалу загадочным частичное совпадение. Конечно, интеллигенция отнюдь не патриархальный и вытесняемый, а, напротив, бурно развивающийся в середине XX века общественный слой. Рост этот, однако, сопровождается резкими качественными сдвигами в ее положении и соответственно духовном облике, что по-своему пробуют уловить наблюдатели, нередко предпочитающие обозначать ее ныне понятием «наемные работники умственного труда». Среди последних незначительная часть тяготеет к кругу менеджеров-технобюрократов, образующих управленческую элиту на службе у государственно-капиталистической олигархии, тогда как другая, большая часть по своему статусу все теснее сближается с теперешними высококвалифицированными рабочими. Пользовавшийся прежде определенной долей самостоятельности, интеллигент – представитель «свободных профессий», чей труд, во многом «кустарный» по своему складу и механизмам включения в жизнь общества, давал известную почву для иллюзии независимости, постепенно либо вовсе исчезает, либо приспосабливается и перековывается. Ныне он чаще всего «частичный» наемный работник одной из областей умственной индустрии, отчужденный и от орудий, и от продуктов своей деятельности и вынужденный в основном выполнять задания, поступающие к нему извне этой последней. Но тем острее его сожаление о былом, о «добром старом времени». Отсюда – отпечаток анахроничности, который движущаяся вперед история все заметнее накладывает на завещанное предками интеллигентское сознание. Это, впрочем, не ослабляет, а неизбежно пока усиливает романтическую напряженность разочарования и недовольства его носителей и выдвигает из их рядов весьма метких, хотя и склонных к лирико-утопическому мифотворчеству социальных критиков леворадикалистокого толка. Отвести эту стихийную мятежность в созидательно-революционное русло, очистив ее от напластований мелкобуржуазного «несчастного сознания», – задача не из последних и в сегодняшней истории, и в сегодняшней культуре.
65
Picon Gaëtan. L’Usage de la lecture, pp. 86–87.
66
Творческая история спектакля восходит к еще предвоенному замыслу режиссера Жана-Луи Барро перенести на подмостки «Дневник чумного года» Даниеля Дефо – книгу, которую, независимо от Барро, перечитывал Камю, работая над «Чумой». Познакомившись с «Чумой», Барро предложил Камю сотрудничество. По канве, примерно намеченной режиссером, Камю довольно быстро написал текст. Барро, сам исполнявший центральную роль Диего, привлек к работе выдающихся мастеров – композитора Онеггера, художника Бальтуса, актеров Мадлен Рено, Марию Казарес, Пьера Брасёра. Тем не менее спектакль, премьера которого состоялась 27 октября 1948 года в Théâtre Marigny, успеха не имел и вскоре был снят.
67
15 декабря 1949 года в Théâtre Hébertot, режиссер Поль Этли, в главных ролях – Мария Казарес и Серж Реджиани.
68
Sartre Jean-Paul. Théâtre. P., 1962, p. 307.
69
Сартр Жан-Поль. Пьесы. М., 1966, стр. 317.
70
Сартр Жан-Поль. Пьесы, стр. 320.
71
Там же, стр. 289.
72
Судя по очерку «Деликатные убийцы» (1948) и книге «Бунтующий человек» (раздел «Индивидуальный террор»), Камю основательно знакомился с историей русского терроризма второй половины XIX – начала XX века. В «Праведных» воспроизведено покушение на великого князя Сергея (февраль 1905 года), организованное группой Бориса Савинкова (в пьесе – Анненков); Каляеву, совершившему убийство, сохранено подлинное имя. Впрочем, остальным персонажам, хотя им также могут быть найдены прототипы среди соратников Савинкова, вместе с тем приданы собирательные черты (Степану – кое-что от Нечаева, Доре – от Перовской, Засулич, Ковалевской). Да и в самой атмосфере пьесы грозовой 1905 год никак не ощутим. Камю указывал, что в «Праведных» не следует усматривать «историческую пьесу», а скорее, произведение в духе французских трагиков XVII века, которых занимал «человеческий удел вообще, во всей его простоте и величии» (I, 1826–1827). При окончательной подготовке текста Камю тщательно вымарывал из него детали быта и приметы времени, перенесенные им из документов, оголяя «всечеловеческую» суть своего урока, относящегося к революционной нравственности как таковой, независимо от ее отдельных исторических проявлений: «Я хотел показать, что действие само по себе имеет пределы. Дóбро и справедливо лишь то, что признает свои пределы и, когда необходимо их переступить, согласно расплачиваться смертью» (I, 1827). Впрочем, как будет ясно ниже, добиться такого очищения ему удалось лишь в частностях, но отнюдь не в основном – хотя бы потому, что за «модель» революционной деятельности вообще он принял заговорщический терроризм, уже тогда отвергнутый зрелым освободительным движением в России.
73
Quillot Roger. La Mer et les prisons, p. 205.
74
Маркс, как известно, отстаивал совершенно иное решение этого вопроса, заявляя с четкостью, не допускающей кривотолков: «Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель» (Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. 1, М., 1957, стр. 65).
75
Близкие Камю критики склонны видеть в «Изгнании и царстве» книгу «упражнений в стиле». См., например: Grénier Jean. Albert Camus, p. 100.
76
«С того момента как мы отвергли нашу несправедливую участь и пожелали прекратить «этот скандал XX века», мы навлекли на себя камюсовские громы и молнии… – скажет несколько позже в открытом письме Камю алжирский публицист Ахмед Талеб. – Что сделали вы, Альбер Камю, для вашей униженной «родины»? Вы блистали своими молчаниями, отсутствиями и осторожничаниями, не давая себе отчета в том, что иная осторожность обходится дороже самой дерзкой инициативы, а иные умолчания звучат громче худших оскорблений». «Но вы не хотите видеть и не хотите знать. Вы будто бы не догадываетесь, что сами жертва мистификации, которую вы разоблачали в “Бунтующем человеке” и которая состоит в том, что преступление рядится в одежды невинности. Вас, видимо, вполне устраивает этот мир кошмаров, оруэлловская вселенная, где война окрещена “умиротворением”, истязания и грабежи – “охраной населения”, концлагеря – “поселениями”, убийства – “самоубийствами” и так далее» (Tateb Ahmed. Lettres de Prison. 1957–1961. Alger, 1966, pp. 81–82, 78).
77
А его устами во многом и сам Камю. Еще в 1948 году, в статье «Свидетели свободы», он писал о замене в XX столетии терпимого обмена мнениями их навязыванием, когда поборники каждой из враждующих сторон совершенно глухи к доводам соперников и при случае норовят прибегнуть для вящей убедительности к кулачной расправе: «Официальная история издавна была историей преступлений. Каин не сегодня убил Авеля. Но сегодня Каин убивает Авеля от имени логики и после требует себе Орден Почетного легиона… В нашей цивилизации убийство и насилие сделались институтами. Почти везде палачи уже уселись в министерских креслах… Несчастье в том, что мы живем во времена торжествующих фашистских идеологий, достаточно уверенных в себе, в своей неумной правоте и недалекой истине, чтобы усматривать спасение мира в собственном господстве» (II, 400–401). Позже это на разные лады варьируемое суждение стало одним из сквозных лейтмотивов публицистики Камю пятидесятых годов.
78
Sartre Jean-Paul. Réponse à Albert Camus. Situations IV. P., 1964, pp. 91–92.
79
Одним из них может служить уже упоминавшееся предисловие к сочинениям Мартен дю Гара. Вопреки сложившимся взглядам, Камю считает подлинным героем «Семьи Тибо» не мятежного Жака, а его старшего брата, обретающего к концу раскованность и великодушную умудренность. В Жаке Камю настораживает жажда правоты во что бы то ни стало, чересчур страстный вызов заблуждениям окружающих, упрямство обладателя одинокой истины, террористически навязывающего ее всем остальным, бесплодие и безжизненность его одержимости некоей неземной «чистотой» – словом, недобрая ригористическая праведность, не чуждая и самому Камю, особенно в те годы.
