Алхимики - Наталья Дмитриева

В ожидании начала школяры громко переговаривались, и в лектории стоял непрерывный гул. Но хоть это был обычный гул, в нем слышались рокочущие гневные ноты, и от разлитого вокруг напряжения волоски на руках у Ренье встали дыбом. Он нахмурился, потом задумчиво выпятил губу. В голове всплыли слова Виллема Руфуса — но лишь теперь он ощутил их, как живое, нервное биение жизни в самом себе и вокруг себя. Люди уподобились кускам и каплям разноцветных металлов: яркой серебристой ртути, тусклого олова, серо-синего свинца и розовато-желтой меди; примеси пачкали их, как бурые пятна, патина затягивала восковой оболочкой. Их взаимная нетерпимость была похожа на все разъедающую кислоту — никакой алкагест не мог бы с нею сравниться. Невидимые разряды проскакивали по лекторию, словно искры в кошачьей шерсти. В них легко угадывались алхимические символы: обида — поваренная соль, круг с точкой посередине; насмешка — купорос, круг, разделенный надвое; злоба — аммиачная соль, она же знак Тельца; зависть — селитра, знак Водолея; лживость — аурипигмент, знак Девы; и многие, многие другие. Переводя взгляд с лица на лицо, пикардиец смеялся сквозь плотно сжатые губы. «Вскрой же им внутренности стальным клинком», — вспомнилось ему, и еще: «…варите вначале, варите в середине, варите в конце и не делайте ничего другого».

Внезапно ему стало ясно, как следует поступить. И он уселся на книги, как на табурет, и принялся ждать.

Дверь за кафедрой медленно отворилась, пропустив в зал благородных мужей, славу и гордость богословского факультета. Впереди, грузно печатая шаг, выступал декан, вопреки правилам облаченный в светское платье; на его сапогах звенели посеребренные шпоры, печать, знак должности, билась о стальной нагрудник. Подле плечистого декана перебирал короткими ножками Пауль ван Нокерен, круглый, розовокожий и жеманный, как придворная дама. Следом, словно стая толстоклювых гусей, плыли магистры; среди них — настоятель церкви святого Петра и его гость, прелат из Лира, оба в длинных плащах на беличьем меху и лайковых перчатках до локтей. Замыкали шествие два мэтра в рясах францисканских монахов.

При виде важных особ гул утих, и раздался свист. Поначалу негромкий, он постепенно набирал силу, пока не оборвался на самой высокой ноте, и за ним по залу прокатилось раскатистое насмешливое «У-у-у!».

Декан сдвинул брови, но мэтры, как ни в чем не бывало, расселись по местам. Звонко стукнула деревянная колотушка, и в лектории установилась тишина, прерываемая лишь покашливанием, шарканьем ног и скрипом скамеек.

Немолодой бакалавр, запинаясь, огласил тему.

На кафедру поднялся Пауль ван Нокерен. Пронзительным голосом, на чистой звучной латыни он начал лекцию об объявленном предмете. Его речь была живой и красочной, доводы продуманы, разъяснения обстоятельны, логика безупречна. В другое время выступление мэтра вызвало бы немалый интерес, но теперь одно презрительно брошенное слово тотчас разрушило произведенное его речью впечатление.

— Поросенок! — крикнули из зала, и по рядам прокатилось веселье.

Нокерен запнулся, его гладкое лицо покраснело.

— Поросенок в сахарной глазури! Ну, до чего хорош, — донеслось с правой стороны. — На всех столах Фландрии не найдешь лучше.

Фламандцы повскакивали с мест.

— Не так хорош, как французский петух, зажаренный на вертеле! — закричали они, швыряя мятой бумагой в своих извечных противников.

Немолодой бакалавр застучал колотушкой по столу:

— Внимание! Внимание!

— Молчать! — рявкнул декан, перекрыв поднявшийся шум. — Кто рот откроет без позволения, будет изгнан без жалости!

Но школяров уже было не унять. Артисты, сидя на полу, руками и ногами отбивали досках гулкую дробь; другие хлопали книгами, стучали чернильницами по грифельным доскам; на последнем ряду красный от вдохновения молодчик изо всех сил вертел над головой деревянную трещотку.

Напрасно декан грозил дерзким разными карами, а Пауль ван Нокерен силился залить огонь потоками своего красноречия; напрасно магистры старались вернуть порядок, выкрикивая подходящие к случаю сентенции.

Фламандец в коричневом шапероне, таком огромном, что в его концы можно было бы обернуться до пояса, поднялся во весь рост и заговорил, сопровождая каждую фразу хлопком ладоней:

— Мы собрались здесь сейчас, чтобы говорить и слушать… Пусть тот, кому есть, что сказать, говорит, а тот, кому сказать нечего, слушает… Говорите, говорите, говорите все, о чем угодно… Говорите, спрашивайте, отвечайте, сбивайте с толку, мудрите и путайте… Не бойтесь глупости, сегодня она святая… Говорите то, о чем хотели молчать… Оточите свой ум и свои языки — пусть жалят, как пчелы… Не жалейте ни о чем! Нет запретных тем! Всякое слово верно!.. Отгрызите руку у того, кто хочет заткнуть вам рот!.. Сделайте из слов стрелы — разите, не жалея!.. Сделайте копья — протыкайте насквозь!.. Сделайте мечи — рубите, колите, жальте!.. Щитов не нужно — заслонки прочь! Всякое слово верно!

Немолодой бакалавр бросился к фламандцу через ряды. Под громкий хохот школяров они свалились в проход и там неуклюже тузили друг друга до тех пор, пока их не растащили. Стычка эта немного разрядила обстановку. Школяры притихли, и диспут продолжился.

Пауль ван Нокерен закончил речь, и его ассистенты принялись зачитывать возражения, заранее выдвинутые и записанные; мэтр отвечал на них весьма здраво и остроумно, чем привлек, наконец, внимание, слушателей. Эта часть диспута, determinatio, была самой важной из всего выступления и уж конечно самой оживленной. Возражать и задавать вопросы могли все: сначала мэтры, потом бакалавры и, последними, школяры, если у них имелось, что сказать. Обычно вопросы следовали теме, но случалось и так, что были далеки от нее — правилами это не возбранялось. Теперь же, видя настроение слушателей, магистры беспокойно ерзали в своих креслах, а прелат из Лира даже предложил завершить диспут, не переводя его в стадию quodlibet, что было бы опасно при нынешнем настроении.

И верно, едва подошла их очередь, школяры вновь оживились и вопросы посыпались, как горох из мешка. Некоторые из них были весьма двусмысленны, некоторые вызывали смех, только очень уж мрачный.

Опять поднялся фламандец в коричневом шапероне.

— Досточтимый доктор и вы, благородные мэтры, вы проповедуете терпение и смирение, но ответьте, что должно делать, если к вам в дом явился незваный гость, которого вы, однако, встретили со всем радушием, как того требуют законы гостеприимства? И этот гость живет в вашем доме, есть ваш хлеб, спит на вашей постели и год, и два и более — и не намерен уходить вовсе. И вот он уже носит вашу одежду и берет ваши книги, называя их своими. Одной комнаты ему мало, и он желает себе других; ваши порядки ему не по душе, и он заводит свои, требуя, чтобы все следовали им, как будто он и есть хозяин дома. И этот незваный, нежеланный гость объявляет, наконец, что, живя с вами под одной крышей, он испытывает ужасные мучения, ибо ему невыносимо видеть вас рядом; и он согласен терпеть вас лишь в том случае, если вы ему подчинитесь и станете его слугой. Что делать, спрошу я вас, благородные мэтры? Как поступить с таким гостем?