Сны Сципиона - Старшинов Александр

— Ты серьезно? Так и говорила?

— Слово в слово. А сколько грустной покорности было в ее склоненной милой головке, в опущенной долу глазах с длиннющими ресницами. Она не плакала, а вот Масинисса весь дрожал, слезы катились по его щекам, а потом он метался по комнате как лев в клетке и рычал, что ни за что ее не отдаст. Никому! А она опустилась перед ним на колени, обвила его руками и прошептала, что всегда его любила, с того мига, как увидела много лет назад. А за старика Сифака вышла лишь по принуждению отца. И все равно час за часом, день за днем в мыслях устремлялась она к своему обожаемому возлюбленному. О, надо было видеть и слышать, как она это говорила! Ее слова могли разбить любое сердце.

— Так что же случилось?

— Все просто, Публий, все просто. Прибудь она к тебе в лагерь, вы бы сделались смертельными врагами с Масиниссой. Ты бы и сам не заметил, как быстро очутился в ее постели. А что бы случилось дальше, я боюсь даже гадать. Быть может, Масинисса убил бы тебя. Быть может, ты — его. При любом исходе нумидийской конницы нам не видать. И победы над Карфагеном тоже.

— Но Масинисса отравил ее!

— Ни один мужчина не смог бы устоять перед чарами этой женщины, ни один бы не смог дать ей яд.

— Она отравилась сама?

— Тоже нет. Но то, что не мог сделать мужчина, свершила женщина. В Цитре, во дворце оставалась жить одна из женщин Сифака, которую тот оставил, женившись на Собонизбе.

— Его бывшая жена?

— Скорее, наложница. Гречанка лет двадцати пяти, красивая, быть может, не менее красивая, чем Собонизба, но не имевшая и половины ее очарования. Мне кажется, она сама рассчитывала занять место в постели Масиниссы. Но Собонизба обошла ее дважды, сначала отняв Сифака, потом — молодого царевича. Именно она подлила в еду Собонизбе яд.

— Откуда ты это знаешь?

— Сам царевич рассказал мне. Я видел эту женщину, когда ее схватили. Она выкрикивала проклятия в адрес умирающей, хохотала и протягивала к Масиниссе руки. Я посоветовал ему представить дело так, будто бы яд подал Собонизбе он сам, не ведая иного выхода.

— То есть его верность была в те дни весьма сомнительной?

— Более чем. Тебе повезло, что отравил любимую не он лично, — ее смерть он никогда бы не простил Риму. Но так вышло, что причиной всему оказались женская ревность и женская зависть. И теперь нам не приходится сомневаться в преданности Масиниссы. Все эти годы он стережет Карфаген, будто цепной пес.

— Как я посмотрю, в те дни во дворце в Цитре было опасно, как в змеином гнезде.

Я слушал его и ловил себя на мысли, что сожалею о том, что не увидел чудесную дочь Гасдрубала живой, не смог ощутить на себе ее чары. Устоял бы я тогда? Вряд ли…

А еще мне показалось что-то в том рассказе Лелия надуманным и фальшивым. Но я не стал выяснять даже несколько лет спустя, что же произошло на самом деле. Не он ли сам надоумил гречанку отравить соперницу? Быть может, он даже ей заплатил. Уж слишком настойчиво Гай повторял, что ни один мужчина не был способен дать яд карфагенской красавице.

Глава 7

БИТВА ПРИ ЗАМЕ

В это утро я уже ничего не мог есть, даже не пробовал. Диодокл подал мне питье, предписанное лекарем, но я отважился лишь сделать пару глотков.

Я знал, что мне осталось жизни всего несколько дней и я вряд ли смогу завершить рассказ о моих делах на Востоке.

Но о битве при Заме я во что бы то ни стало должен рассказать. Удобно, ссылаясь на болезнь, не перечислять неудачи: к примеру, нелепый морской бой, когда я приказал связать наши корабли цепями и устроить что-то вроде сражения на суше. Мы не проиграли, но и не победили, а многие наши легкие суденышки пошли ко дну. Я также решил опустить подробности переговоров с Карфагеном, которые изначально не планировал завершать.

Мне нужно было, чтобы Ганнибал оставил в покое Италию, прекратил терзать несчастную мою родину и вернулся сюда, на африканские берега. И я должен был не просто заключить с ним мир, а расправиться с тем, кто погубил тысячи наших под Каннами, разбить его в битве, навсегда унизив Карфаген и возвеличив Рим как никогда прежде. Мне нужна была победа в великой битве, столь великой, чтобы она позволила Риму диктовать условия Карфагену любые условия, лишить его армии и флота и сделать беззащитным перед нашей волей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})* * *

Помнится, я не так давно до слуха моего дошли басни, будто бы Рим согласился заключить мир еще до возвращения Ганнибала, и переговоры близились к завершению, когда на римских послов напали коварные пунийцы. Переговоры в самом деле велись, но все происходило совсем не так, как болтали в Риме. Как прежде с Гасдрубалом, так и теперь, я вел переговоры лишь для отвода глаз и в итоге повернул дело так, чтобы заключить мир стало невозможным. Пока у Карфагена имелся хоть шанс заново создать армию, мы бы не смогли заключить твердый мир на десятки и сотни лет, а только такой нужен был Риму. Причина, по которой пунийцы охотно слали своих послов и принимали наших, была одна-единственная: Карфаген собирался с силами. Дольше длятся переговоры — все больше растет их армия. С другой стороны, у меня не было сил для осады Карфагена, и я ждал, когда наконец Ганнибал покинет Италию. В нужный момент я сделал все, чтобы разговоры о мире прекратились.

То, что виноватыми оказались пунийцы, результат очень ловкой игры. Не так трудно спровоцировать нападение, чтобы за ошибку десятка горячих голов пришлось расплатиться всем. Я сыграл на жадности пунийцев, как прежде они играли на прямодушии римлян. Близилась развязка, и римский сенат соизволил направить мне подкрепление из Сардинии и Сицилии. Военные корабли удачно прибыли в гавань, а вот несколько транспортов (как показалось со стороны, случайно), выбросило на острове Эгимур. На самом деле это был мой приказ: посадить корабли на мель, а экипажу на лодках прибыть в наше расположение. Брошенные, набитые припасами корабли без всякой охраны! Перед таким соблазном карфагеняне не могли устоять — захватить полные зерна, амуниции, скота транспорты, не пролив ни капли крови, — кто откажется от такого приза?

Но как только транспорты оказались в руках Карфагена, разговорам о мире пришел конец. Я обвинил их в коварстве, нарушении перемирия, и битва стала неизбежна.

Наконец случилось то, чего я добивался: Ганнибал покинул Италию и вернулся домой. Карфаген возлагал на него столько надежд, как будто вместе с ним прибывала на африканскую землю могучая армия. На самом деле он привез с собой около двух легионов ветеранов. Это серьезная подмога, если у тебя есть армия, но у Карфагена готовой армии под рукой не имелось.

Да и в моей армии в бой пойдут отнюдь не новички, к тому же я ни на день не прерывал тренировки. Даже в те дни, когда мои послы отправлялись в Карфаген с оливковыми ветвями, я день за днем тренировал манипулы, требуя, чтобы гастаты и принципы ни в чем не уступали ветеранам-триариям.

Пока Карфаген ожидал Ганнибала, его вербовщики собирали наемников повсюду, где только могли. Денег было так много, что хватило на покупку восьмидесяти боевых слонов. Слоны могли бы стать страшной силой, если бы животные были хорошо обучены. А почти что дикие звери под управлением неумелых погонщиков были опасны для своих почти так же, как и для противника. К тому же мы заранее нашли средство борьбы с ними. Теперь, когда пунийцы защищали свой город, они проявляли воистину римское упорство: богачи развязали свои кошельки, нанимая воинов где только могли, горожане записывали в пехоту, искали любую кавалерию, сами садились на рабочих лошадок.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

С той поры, как я задумал африканскую кампанию, я готовился к этой грандиозной и последней битве, которая должна была решить исход войны. Я просчитывал все возможные действия Ганнибала и заранее искал ответ на каждый его ход, каждый шаг.

* * *

Скажете, мое коварство стоило жизни римлянам в битве при Заме? Ведь мы могли заключить мир без всякой битвы. Да, но вряд ли на условиях Рима, которые я предлагал. В итоге мы получили прочный мир, навсегда лишив Карфаген способности вести войну, чего нельзя было ожидать, не будь этой моей победы.