Никого над нами - Игорь Черный

И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.

Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который на все расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать и совсем утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная, простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих парней и мужей.

— Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки моей нет, совсем помираю! — слезно надрывалась она, хватая односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки. — Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не вижу! Пришла смерть моя неминучая!

Кто-то из парней высказал вслух причину столь внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово цыкнуло на зубоскала.

— Была я в поле, стога метала, — отдышавшись, более-менее связно поведала девка. — Притомилась, легла в соломе соснуть. Глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у меня руки-ноги отнялись — ни закричать, ни ворохнуться!

Смех и шутки прекратились. Больше года в округе бесчинствовал волкодлак, каждое полнолуние собиравший кровавую жатву с окрестных деревень. В этой недосчитались уже трех человек.

— Вскочил волк мне на грудь и давай одежду рвать! Невтерпеж ему, — меж тем продолжала деваха. — А у меня оберег на груди висел, коник костяной на шнурке крученом. Он его не глядя пастью хвать, да как взвоет! Соскочил волк, ровно вару на него плеснули, перекинулся через голову, и гляжу — не волк это вовсе, а наш ведьмарь, чтоб ему лихо! Ах ты, говорит… — Девка замялась, вспоминая нехорошее слово, пожалованное ведьмарем, — такая-сякая, коль мне не досталась, то никто тебя не получит. Помрешь, говорит, вскорости, а я тогда по душу твою приду.

Вот тут-то люди загудели, как потревоженные медведем пчелы. Одно дело — бездоказательный синец на шее, и совсем другое — волкодлак, подлинное чудище, чьи злодеяния перевалили за второй десяток душ.

— Точно, он волкодлак и есть!

— Кому же быть, как не ему!

— Сельчане-то все на виду, а он, бирюк, из лесу неделями не вылазит. Что ему волком перекинуться!

Леся, решительно работая локтями, выбилась в передние ряды и звонким, вздрагивающим от волнения голосом перекрыла шум толпы:

— Неправда ваша, дяденьки! Как вам не стыдно человека за глаза оговаривать?! Да я сама этого волкодлака видела — в гае на полянке лежит, весь как есть мечом порубленный. Хотите — сходим и глянем!

Девушку поддержал седой, как лунь, старичок, опиравшийся на узловатую необструганную клюку:

— Дело, дитятко, говоришь. Негоже звериное обличье в вину ставить, иной и в человечьем почище зверя будет. Ворон — птица мудрая, заповедная, ее глазами боги на нас, грешных, смотрят да меж собой решают, кого судить, а кому воздать. Волки же и вовсе Гаюновы слуги, леса и всякой живой твари блюстители. Отродясь не бывало, чтобы волк кого зазря жизни лишил!

— Старый как малый! — презрительно бросил кто-то из мужчин, и все засмеялись. — У меня волки той зимой трех ягнят уволокли, так что мне теперича — в пояс им кланяться, шапку ломать?

— Волки твоему хозяйскому недогляду не виновники, — не сдавался старичок. — У них своя справедливость: за весами бытия глядеть неусыпно, в каковых чашах на одной жизнь, на другой смерть обретается. Сколь на одной чаше убудет — на другой сей же час прибавится, и ежели обратно ее не стронуть — пойдет чаша вниз да и опрокинется, а вместе с ней и все сущее прахом развеется…

Но его уже не слушали. Вылез вперед Лесин жених, до сих пор перемазанный кровью, да еще нос для пущей важности плоским камнем студивший, и в нос же загнусавил:

— Вот, гляньте, люди добрые, что ваш переворотень навзвешивал! Чуть жизни не лишил из-за сущей безделицы: позавидовал, что меня бабы любят, а его, пекельника, — нет!

— Неправда! — вырвалось у пораженной Леси. — Не слушайте его, он все врет, не так дело было! Он сам меня убить хотел!

— А кого слушать-то — тебя, что ли? — подступился к ней жених, заставив отшатнуться — уж больно страшным показалось его заляпанное кровью, искаженное ненавистью лицо. — Ты же дурочка, блаженная! Кому ты нужна, кто о тебя руки марать станет? Волкодлак и тот побрезговал!

— Он не волкодлак! — топнула ногой Леся, и из синих глаз помимо воли брызнули злые слезы. — Пойдемте, докажу!

— А что — и сходим! — пробасил кто-то из толпы, и девушка с ужасом увидела в руке сородича обожженную на концах рогатину. Многие еще раньше побежали домой и вернулись — кто с дрекольем, кто с вилами, кто принес вязанку смолистых веток и горшочек с пылающими головнями. — Веди, Леська! Мы ему покажем, кто в лесу хозяин!

Отступать было поздно.

Леся сцепила зубы и повела, стараясь не оглядываться на «жениха», шепчущегося с той, простоволосой.

Труп лежал на том же месте, расклеванный вороньем и обгрызенный лисой до неузнаваемости. На неловко подвернутой правой руке поблескивал широкий бронзовый перстень-печатка с семилучевой звездой.

— Лавошник Сидор из Лозняков! — зашептались, завсхлипывали бабы. — До чего хороший человек был, в жизни никого не обвесит, не обсчитает, слово ласковое молвить не забудет…

— И это, по-твоему, волкодлак? — набросился на Лесю давешний мужик с рогатиной. — Да как у тебя язык-то повернулся, доброго человека за упыря выдавать, ведьмаря выгораживать? Так, говоришь, это он лавошника беззащитного мечом своим поганым исполосовал? А может, и ты ему помогала… ведьма?!

— Девку-то пошто хаешь? — вступился за Лесю дядин свояк. — Если уж колдун диким зверем обернуться сподобился, что ему стоит глаза человеку отвести?

— Неправда! — срывающимся голосом запротестовала девушка. — Ничего он мне не отводил! Этот ваш лавошник, между прочим, жену до самогубства довел, а после того родное дитя видеть не захотел, родичам подкинул. И собаки у него на лабазе страшенные, на людей почем зря кидаются!

— Соба-а-аки! — передразнил ее жених. — Дура — она дура и есть. Зато мы поумнее будем! Аида колдунову хату жечь!

Люди согласно взревели, потрясая вилами и горящими палками.

Леся беспомощно переводила глаза с одного лица на другое, потрясенная одинаково пропечатавшейся на них жаждой крови. Бесполезно убеждать, просить, бороться с толпой, как невозможно остановить стадо баранов, с ударом грома сорвавшихся в исступленный бег, вообразивших под грозный топот копыт, что вместе они — сила, в то время как каждый по отдельности знает, что впереди обрыв и гранитные зубья скал на дне пропасти.

Она поняла это сразу и, закусив губу, метнулась в сторону, под редеющую сень деревьев. Кто-то окликнул, кто-то заулюлюкал, один догадался: «Побежала, ведьма, полюбовника своего остерегать, чтоб домой не шел, в буреломе затаился!» Сказал так — и все поверили, что ведьмари боятся огня и тоже смертны.

И грянул гром.

Подбадривая и распаляя себя грозными криками, тол-, па шумно покатила к избушке ведьмаря.

В ушах звенело от бега. Мелькали стволы деревьев, ослепительно-черные мазки на цветном полотне осени. Ноги постепенно наливались свинцом, все неохотнее отрываясь от земли.

«Что они с ним сделают? И что он сделает с ними?»

Она споткнулась, упала на колени и тут же вскочила, затравленно оглянулась по сторонам, жадно хватая ртом горький осенний воздух, не зная, куда бежать, где искать и даже — кого звать. Ведь она, дуреха, так и не озаботилась выпытать его имя…

И услышала, как сурово шелестит лес, отпуская на покой отслужившую свое листву.

Она подобрала мешающий подол и снова побежала, уже точно зная дорогу, как знают ее кошки, умеющие вернуться домой, даже когда их насильно увозят за сотни верст.

Кошка сидела на подоконнике, изредка шевеля кончиком хвоста, и ждала, глядя в слюдяное окошко. Ждала, впервые — не его. Она навсегда попрощалась с ним еще утром, точно зная, что вечером свидеться не доведется.

Кошка чутко шевельнула ушами. Она любила смотреть и слушать, как падают листья — особенно теперь, когда осень года смешалась с осенью жизни. Она ни о чем не жалела, а уж тем более — о своем добровольном выборе в ту далекую-далекую осень, когда вот так же кружились над землей листья, лоскутным одеялом укрывая корни от зимних морозов. В конце концов, листья опадают каждый год, но дерево остается, а это главное.

Когда дружное шарканье обутых в лапти ног перебило шуршание ветра в кронах, она неслышно перебралась на край стола, дождалась, пока галдящие люди окружат избу, и спрыгнула вниз, по пути неуклюже задев горшок. Посудина, не разбившись, упала и с глухим рокотом покатилась по полу, напоследок цокнувшись о кочергу. Та упала, добавив шуму.

Кошка вспрыгнула на любимую полку, растянулась во весь рост. Прикрыла глаза и замурлыкала сама себе, перебирая лапками, как котенок.