Два капитана - Вениамин Каверин

— Нет, понимаешь, это я должен сам дать, лично, — озабоченно сказал Валя. — Это вигантоль, от рахита. — Ты подождешь меня? Я скоро вернусь.

Мне не хотелось расставаться с ним, и мы пошли вместе.

Глава десятая. Спокойной ночи!

Начинало уже темнеть, когда Володя вернулся из «джунглей» — так, оказывается, назывался в совхозе отгороженный участок леса, где звери жили на свободе. Домики, в которых жили лисы, — вот что больше всего его поразило.

— Да, здорово, — сказал Володя, стараясь не очень показывать, что он просто в восторге. — И вообще они живут совершенно как люди. Завтракают, потом у них мертвый час, потом дети играют, а взрослые некоторые ходят в гости.

Валя уговорил меня остаться у него ночевать, и мы позвонили доктору, что Володя вернется домой один…

Заполярье — шумный город. Конечно, там не очень большое движение, хотя случается, что по улице одновременно двигаются, перегоняя друг друга, автомобили, олени, лошади и собачьи упряжки. Шумят пилы на лесозаводах — и в ушах днем и ночью отдается этот нарастающий воющий звук. В конце концов, его перестаешь замечать, — но все-таки где-то далеко в голове звенит и звенит пила.

А здесь в совхозе было очень тихо. Мы долго гуляли в лесу и встретили Павла Иваныча, который ходил ставить силки на куропаток, и долго разговаривали с ним о лесе, о Карской, о погоде.

— Валентин Николаевич, вы как, Дон-Карлоса сегодня себе на ночь будете брать? — спросил он, и это было очень смешно и приятно, что такой старый, почтенный мужчина с двойным носом называет Валю Валентином Николаевичем и говорит с ним почтительно, как с настоящим старшим ученым специалистом. Дон-Карлосом звали лисенка, который боялся мороза.

Потом мы вернулись к Вале, выпили по рюмочке, и он объяснил мне, что действительно, за последние полгода он почти не выходил из совхоза. У него была интересная работа: он потрошил желудки соболей и выяснял, из чего состоит их пища. Несколько желудков у него было своих, а еще штук двести любезно предоставил в его распоряжение какой-то заповедник. И он выяснил очень интересную штуку — что при заготовке мелких пушных видов следует щадить бурундука, которым, главным образом, и питается соболь.

Я молча слушал его. Мы были совершение одни в пустом доме, и комната была совершенно пуста — большая, неуютная комната одинокого человека.

— Да, интересно, — сказал я, когда Валя кончил. — Значит, соболь питается бурундуками. Здорово! А тебе, знаешь, что тебе нужнее всего? Знаешь, что тебе просто дьявольски нужно? — Жениться!

Валя заморгал, потом засмеялся.

— Почему ты думаешь? — нерешительно сказал он.

— Потому что ты живешь, как собака. И знаешь, какая жена тебе нужна? Которая бы таскала тебе бутерброды в лабораторию и не очень старалась, чтобы ты обращал на нее внимание.

— Ну да, ты скажешь, — пробормотал Валя. — А что ж! Я и женюсь со временем. Мне нужно вот только диссертацию защитить, а потом я буду совершенно свободен. А ты?

— Что я?

— Что же ты не женишься?

Я замолчал.

— Ну, я особая статья. У меня другая жизнь. Я, видишь, как — сегодня здесь, а завтра — за тридевять земель. Мне нельзя жениться.

— Нет, тебе тоже нужно жениться, — возразил Валя. — Послушай, — с неожиданным вдохновением сказал он, — а помнишь, вы приходили ко мне в Зоопарк и Катя была со своей подругой? Как ее звали? Такая высокая, с косами.

У него стало такое доброе, детское лицо, что и посмотрел и невольно стал смеяться.

— Ну как же! Кирен! Красивая, правда?

— Очень, — сказал Валя. — Очень.

Он хотел постлать мне на своей кровати, но я не дал и лег на полу. Коек было сколько угодно, но я всегда любил спать на полу. Высокий сенник раздался, я сказал: «Ого», и Валя забеспокоился, что мне неудобно. Но мне было очень удобно — снизу было видно небо, такое тихое, как будто и там кругом был лес и полно снега, и было очень хорошо смотреть на это небо и разговаривать. Спать не хотелось.

О чем только мы ни переговорили! Мы вспомнили даже Валиного ежа, который был продан в университет за 20 копеек. Потом опять вернулись к Кораблеву.

— Ты знаешь что, мне кажется, — вдруг сказал Валя, — конечно, может быть, я и ошибаюсь. Мне кажется, что он был немного влюблен в Марью Васильевну, как ты думаешь?

— Пожалуй.

— Потому что — очень странная вещь. Я однажды зашел к нему и вижу: на столе стоит ее портрет. Я что-то спросил, потому что как раз на следующий день собирался к Татариновым, и он вдруг стал говорить о ней. Потом вдруг замолчал, и у него было такое лицо… Я решил, что тут что-то неладно.

— Валька, иди ты к чорту, — сказал я с досадой. — Я не пойму, где ты живешь, честное слово. Немного влюблен! Он без нее жить не мог! И ведь вся эта история произошла перед твоими глазами. Ну, да ты тогда занимался гадюками, понятно!

— Что ты говоришь! Вот бедняга!

— Да, он бедняга.

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Ты часто бывал у Татариновых?

— Не очень-то часто. Раза три был.

— Ну, как они поживают?

Валя привстал на локте. Кажется, он хотел рассмотреть меня в темноте, хотя я сказал это совершенно спокойно.

— Ничего. Николай Антоныч теперь профессор.

— Вот как! Что же он читает?

— Педологию, — сказал Валя. — Уверяю тебя, очень почтенный профессор. В прошлом году его даже выбрали в Моссовет… И вообще…

— Что вообще?

— Мне кажется, что ты в нем ошибался.

— В самом деле?

— Да, да, — с глубоким убеждением сказал Валя. — Ты в нем ошибался! Посмотри, например, как он относится к своим ученикам. Он просто готов за них в огонь и в воду. Ромашов рассказывал мне, что в прошлом году…

— Ромашов? Этот еще откуда взялся?

— Как откуда? Он-то меня к ним и привел.

— Так и он бывает у Татариновых?

— Он? Он Николая Антоныча ассистент. Он там каждый день бывает. И вообще, он у них самый близкий человек в доме.

— Постой, что ты говоришь, я не понимаю? Ромашка?

— Ну да, — сказал Валя. — Только его, понятно, теперь так никто не называет. Он даже — очевидно, на правах жениха — у них по выходным дням обедает.

Что-то толкнуло меня прямо в сердце, и я сел, поджав под себя ноги. Валя тоже сел на кровати и уставился на меня с изумлением.

— Что? — спросил он. — Ах да! Чорт! Я совсем забыл!..

Он забормотал, потом растерянно оглянулся и слез с кровати.

— Понимаешь, я не то что хотел сказать, что он жених, а как жених, — объяснил он.

— Да нет, ты уж договаривай, — сказал я совершенно спокойно.

— То есть как договаривай? — пробормотал Валя. — Я тебе ничего не сказал. Я просто так думаю, но ведь мало ли что я думаю? Мне иногда приходят в голову такие мысли, что я сам удивляюсь.

— Валя!

— Да я не знаю, — в отчаянии сказал Валя. — Что ты ко мне пристал, скотина? Мне это просто кажется, но ведь мне иногда чорт знает что кажется. Ты мне просто можешь не верить — и баста!

— Тебе кажется, что Катя выходит замуж за Ромашова?

— Нет! Чорт! Я тебе говорю, что нет! Ничего подобного! Может быть, он этого хочет, и то я не знаю! Ты же сам понимаешь, что она за него не пойдет. Он стал одеваться шикарно, вот и все!

— Валя!

— Вот я тебе клянусь, что больше ничего не знаю.

— Он с тобой говорил?

— Ну, говорил. Он, например, рассказывал, что с тринадцати лет копил деньги, а сейчас взял все да и истратил за полгода — это по-твоему тоже имеет отношение, да?

Я больше не слушал его. Я лежал на полу, смотрел на небо, и мне казалось, что я лежу где-то в страшной глубине и надо мной шумит и разговаривает весь мир, а я лежу один, и мне некому сказать ни слова. Небо было еще темное, и звезды видны, но неизвестно, откуда уже залетал слабый далекий свет, и я подумал, что мы проговорили всю ночь — и вот договорились! Уж лучше бы я уехал с Володей.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — ответил я машинально.

Уж лучше бы я уехал с Володей! Что-то сдавило мне горло, и захотелось встать и выйти на воздух, но я остался лежать, только перевернулся и лег на живот, упершись в лицо руками. Так, значит, вот как! Это было еще невероятно, но об этом уже нельзя было забыть ни на одну минуту. Невероятен был только сам Ромашка, потому что я не мог вообразить его рядом с Катей. Но почему же я думал, что она до сих пор помнит меня? Ведь мы столько лет не встречались?

Я лежал и думал, думал — о чем придется, вовсе не только об этом. Я вспомнил, что Валя не любит, когда на него смотрят ночью, и как Кораблев однажды подшутил над ним, спросив: «А если смотрят с любовью?» Потом оказалось, что я думаю снова о Кате, и с какою живостью я вспомнил вдруг — не ее, а то чудное состояние души, которое я всегда испытывал, когда ее видел! Больше всего на свете мне хотелось бы в эту минуту заснуть, — говорят, что самая легкая смерть приходит во сне, — но я не мог не только закрыть глаза, но даже оторвать их от неба, которое очень медленно, но все же начинало светлеть.