Прклятый род. Часть II. Макаровичи - Иван Рукавишников

- Душа отравлена. Жизни нет.

И громко ли, себе ли только, сказал:

- Да. Жизни, жизни! Простой и понятной. Чтоб здоровый труд и здоровая любовь...

Грустный, светлое свое потерявший и сознавший то, руку протянул; руку Дарьи Николаевны взял с колен ее. И не противилась. И целовал светлую перчатку. И слышал шепот женщины обрывный, не его ушам шепчущий, и отвечал.

Не слышали легкого короткого стука в дверь. Открылась, скрипнув. Голос Зои.

- Тебя, Виктор, Юлия хочет видеть непременно. Сказать...

Вошла. Увидела. Замолчала-порвала. Оглянулась через плечо. Увидел Виктор позади Зои, в дверях, в сумраке, Юлию.

Не меняя позы, руки левой не вырвав из рук Виктора, посмотрела взором рассеянным на женщин Дарья Николаевна.

Взялась Зоя за медную ручку двери и голосом сухим:

- Степан Григорьич и Николай скоро приедут сюда... Юлия, пойдем!

Стукнула дверь.

XXXVIII

- Ирина Макаровна! Ирина Макаровна! Куда?.. Ну, обиделась.

- Стану я на вас обижаться! Просто скучно. Миша, пойдем в мою комнату.

- Идемте, Ирочка.

- Слышите, рыбы вы скучные, он меня Ирочкой зовет; Миша меня любит, и я его к себе. А вы скучайте здесь и чай свой болванский пейте.

- Ну мы, пожалуй, и не так чтоб очень тосковать будем. Наш спор еще не кончен.

- Спор, спор! Что вы решить можете?.. Постепеновцы проклятые! Миша! Айда ко мне.

Убежала, смеясь. От стола круглого поднялся студент Миша. За Ирочкой пошел. Коридор несветлый быстро пробежала. В комнате своей - а дверь распахнула - Мишу ждала, хохотала. Увидел ее, на кровати сидящую. Под локоть подушку подобрала. От стены, ковром завешанной, откидывалась, и опять к стене, и ноги свои то к нему вытягивала, то под кровать прятала. Будто на качелях взлетала и падала. Волновалось одеяло простенькое и хлопало.

- Миша, сюда садись. Не туда, рядом. Ах, дурак! Дверь притвори. Миша! Как весело мне у вас здесь. Миша! Кто выдумал меблированную жизнь?

- Гм... Меблированная жизнь... Меблированную жизнь бедность выдумала.

- Как бедность? Я же богатая, а мне здесь хорошо.

- Так. Все-таки бедность выдумала... Хотя читал, что американские богатеи в последнее время предпочитают... Ну да то не наши московские меблирашки...

Закричала испугом:

- Миша, тише! Миша, тише!

- Что? Что такое?

- Тише, говорю, осторожнее. К стене не прислоняйся!

- К стене... Почему? Ковер как ковер.

- А вот нельзя. Ай-ай-ай! Миша, тише! Миша, тише! Ха-ха, ой, какое глупое лицо!

- Но позвольте...

- Не позволяю... Сидеть прямо. Мне вот можно. Я осторожно. А ты медведь. Не медведь даже, а ведмедь. У нас нянька была. Ведмедь, говорит. Не сметь поднимать! Не сметь! Цыц!.. Ну, вот так хорошо. Паинька. Паинька, Миша... Миша, так бедность, говоришь? Я за свою сорок плачу. А ты сколько?

- Двенадцать.

- А! Меньше. Но, ведь, не очень меньше. То-то твоя как ящик. Болванская у тебя комната, Миша. А ты бедный разве?

- Да. Бедный. Отец больше двадцати рублей не может. Ну, уроки.

- Двадцать рублей... Ну, мой папашенька мне тоже немного. Он тоже не может. Не может, право, не может! Но у меня тетки. Обе добрые. Я попросила. Прислали. Одна-то тетка мало прислала; сама она теперь бедная. А тебе, Миша, двадцать рублей? Это мало - двадцать рублей. Хочешь, я тебе дам? У меня шестьсот рублей в шкатулке. Видишь розовую шкатулку шелковую? Кажется, шестьсот. Ну, немного меньше.

- Ирочка, оставьте. Прошу вас.

- Мишка! Лохматый дурак! Ты рыцаря играешь. Молчи! Я читала. Я все знаю. Бедный рыцарь не просит денег. Но я ведь сама предлагаю. Принцесса предлагает, рыцарь не может отказаться. И потом знаешь: у меня не только в шкатулке. У меня в банке много тысяч. Я Коську письмом спрашивала; ответил: сорок тысяч и еще какие-то проценты; и цифр так много нагородил... Не поняла, бросила. Знаешь что, Миша! Ты на мне женись и все это разбери. И потом вот еще что. Ты мне эти мои тысячи достань. А то мне не дают.

- Почему не дают? Да я бы вам тоже не дал денег в руки.

- Ну; это мы оставим. А почему не дают? Черт их знает, почему. Лет мне мало еще. А того не понимают, что не буду же я умнее, когда поседею. Миша, милый, глупый! Ты меня любишь? Очень любишь?

- Если не шутка это, не смехи обычные, да. Люблю.

- Вот хорошо! Вот хорошо! А ведь умница я, Миша, что из этой болванской лечебницы убежала? А? Ну, оттуда-то легко было убежать. Вы, говорят, уже здоровы, но поживите, отдохните. От чего отдыхать! Не рассказывала? Я ведь ночью убежала. Оттуда легко. А вот из крепости... Ты бы, ведмедь, из крепости ни в жизнь не убежал бы!

- Из какой крепости?

- Дурачок. Долго рассказывать. Давай скорее поженимся, и нужно же нам будет болтать тогда. Ну все и расскажу. Мы с сегодняшнего дня жених и невеста. Пойдем, скажем этим... Благо все в сборе у Лёли...

- Ирочка!

- Кстати, ведмедь! Леля на курсы меня зовет. В будущем году откроются курсы по-настоящему. Не трудно мне будет экзамены? Как думаешь? Я ведь института не кончила. Заболела я. Впрочем, какая это болезнь! Просто я... Молчи, молчи. Про курсы это я так. Успеется. А вот что. Садись ближе. Еще ближе. Вот так... Давай, Миша, бомбы делать. А?

- Ирочка.

- Болванский ведмедь!

- Ирочка. Какие бомбы?.. Теперь у нас...

- Пойди прочь, постепеновец! Впрочем, поцелуй меня. Ну, я сама тебя поцелую. Сейчас же сюда! То-то! Ведмедь, давай губы. Я в губы хочу. У, какой смешной!.. Стой!.. Кто там? К нам нельзя! Нельзя! А? Маркиз... Это вы, маркиз? Маркизу можно, ведмедь. Маркиз издалека приплелся. И потом, их уж мало теперь осталось, маркизов-то. Входите, маркиз!

- Bonjour, Ирин Макар!

- Слушай, ведмедь, как аристократы изъясняются. Нет, ты смотри, как он руку целует. Маркиз, скажите честное слово, что вы настоящий маркиз.

- О, настоящ, Ирин Макар!

- Вас Наполеон маркизом сделал? Сам Наполеон?

- О, да. Не я, но мой предок.

- О, уж конечно! Ха-ха... Ведмедь, тебе нравится маркиз? Знаешь, я еще не решила... Я, может, за маркиза замуж пойду. Салон у нас будет, гербы на ложках. Прелесть! За тебя хотела выйти, думала бомбы делать будем, в подвалах скрываться, подземные ходы копать. А ты и бомб боишься. На что ты мне кисляй такой! А с ним я хоть маркизой буду. Визитные карточки... Маркиз, милый, я забыла, какая корона вам полагается?

- Вот такой, mademoiselle.

- Ну? Я думала красивее. А все-таки, ведмедь! У тебя и такой нет. Выйду я за маркиза. Только учительство бросить! Слышите, маркиз? А то что это? Маркиз, и вдруг учитель французского языка. Утешитель!

- О, mademoiselle!

- Не «о», а бросить. Только вы не думайте, что за мной приданого мильон дадут. Гораздо меньше.

- О, mademoiselle!

- Ирина Макаровна, прощайте!.. Нет, нет, ухожу.

- Не сметь, ведмедь! Не смей, злодей!

- Прощайте.

- А! ты так... Маркиз! Идите сюда. Целуйте меня, маркиз. Baisez, embrassez! Tout de suite![20]

- О, mademoiselle!

- Вот болванский дурак! Оба вы хуже. Убирайтесь. Я одна хочу. Идите к Лёле. Спорьте там и на медный самовар глазейте, как телята на паровоз. А я марсалу буду пить и никого не пущу. Ну, вон отсюда! Нет, нет, уходите оба. Я, может, к Леле приду потом... Да убирайтесь же! Ну, с ведмедя что спрашивать! А вы-то ведь маркиз... Его дама из будуара гонит, а он упирается. Ведмедь! тащи сюда шпагу от своего товарища... Опять кличку дурака твоего забыла. Маркиз, я сломаю шпагу над вашей головой, если вы тотчас не покинете будуара прекрасной дамы.

- О, mademoiselle! Ми будем ожидать у mademoiselle Лёль.

Хохотала смехом срывающимся, нетерпеливым. Выталкивала. Два раза ключом щелкнула. И за ручку дверь тряхнула. Заперто ли? Хохотать перестала. Из шкафа бутылку марсалы достала и рюмку. На столик у кровати поставила. Занавеси тяжелые на окнах задернула.

Голубой свет лампы, тихий. У кровати стоя, поспешно раздевалась. Вот и рубашку сорвала. Одеяло на пол сбросила.

На кровати, на белом полотне, нагая стояла, ковер поднимала устенный пестрый. К нижней кромке пришитые петли на гвозди надевала, высоко в стене вбитые. Кинулась-упала в постель. Дрожь мгновенная. Злобным взглядом посмотрела мгновенным на остывшую печку там, в углу. Но улыбнулась, повернувшись к стене. И в большое зеркало смотрела, в свою сладострастную тайну. И ласкала грудь свою руками горячими и, трепеща, прижималась к зеркалу, не холодом обжигавшему. И дрожала. И змеей прикованной на белой простыне извивалась, и смотрела, смотрела в свою тайну.

Когда подошли к двери и стучали, и веселыми голосами окликали ее, Ирина не сердилась, но голосом радости, голосом прерывным отвечала кратко словам мужских молодых голосов. И смотрела, и смотрела в свою тайну. И на белом полотне трепетала змеею сладострастия, прикованною к муке наготы.

XXXIX

Бродил по комнатам своим, по двум. В окна заглядывал, не видя весенней Невы. Подходя к картине, с мольберта уже снятой, на стене висящей и оттеснившей оттоманку к печке, стоял подолгу, ей говорил: