Трюкач - Андрей Измайлов

Опасения же, что ствол «грязный» – пожалуй, напрасны. Социализм кончился. Социализм – это учет и контроль. Какой, к дьяволу, учет и контроль, когда диктор «Вестей» сардонически хмыкает и сообщает: при ликвидации преступной группы был изъят израильский пистолет-пулемет «узи», по словам одного из задержанных, оружие куплено у случайной пожилой женщины на Тишинском рынке, на пистолете-пулемете обнаружена надпись-гравировка: «Товарищу Манделе от президента Уганды».

Патроны лучше всего вытряхнуть, дабы «вальтер» ненароком действительно не бабахнул сам по себе. Ломакин пока не психопат, могущий нажать на курок в состоянии аффекта, но… лучше вытряхнуть. И ни в коем случае не попадаться при каком-нибудь вышеупомянутом «Сигнале» – формально бумаженция с заявлением о добровольной сдаче является оправдательным документом, но милиция теперь пренебрегает формальностями: сначала отмудохают до полусмерти, обнаружив ствол, а после начинают разбираться, кого они, собственно? И разберутся ли? «Я – такой-то» – в бумаженции. А какой? Мерджанян? Ага! Лицо кавказской национальности, да еще и с «вальтером»! Мало ли что пистолет разряжен. Читайте инструкцию, то бишь учебно-практическое пособие: «Вооруженным следует считать и такое сопротивление, которое оказывается с применением заведомо негодного оружия или имитатора оружия, если в создавшейся обстановке сотрудник милиции не мог и не должен был воспринимать его в качестве негодного или имитированного». «Вальтер», даже лишенный патронов, никак не счесть негодным или имитатором. Сопротивлением же можно счесть, например, вопрос «А в чем дело?», когда вдруг посреди улицы остановят и потребуют: «Документики, гражданин!» – и получишь по полной программе.

Хорошо хоть, пик активности всяческих служб миновал с окончанием «Игр Доброго Толи», как окрестили питерцы спортшоу по имени мэра. После пика активности закономерна полоса пассивности. То-то шпана разгулялась! Ну да Ломакин – не шпана. И «вальтер» вполне пригодится, чтобы как раз шпану пугнуть.

К слову, в том же учебном пособии, которое Ломакину довелось изучать на съемках «Ну-ка! Фас!», сказано: «Не могут рассматриваться как предметы, используемые в качестве оружия, ведро, ботинок, веник, сумка, книга… хотя бы ими и наносились удары».

Эх-ма, теоретики! По роду своей каскадерской деятельности Ломакину довелось общаться-консультироваться со спецами, для коих и сломанная кнопка, и блокнотный листик, и огрызок карандаша – еще то оружие. Но пистолет – внушительней, ведь не как средство поражения Ломакин его будет использовать (чего не хватало!), а как средство запугивания – и не миллиционеров, отнюдь! Чай, не книга… Правда, вчера только он убедился и убедил парочку «шоломовцев» в подвале Гавриша: книга – не всегда лишь источник знаний. А ведро? Если его песком наполнить. А сумка? Если в ней – гантеля. А ботинок? Если он на ногу надет. Эх-ма, теоретики!

Вот и шкаф. Его как считать? Оружием? Или средством заточения? На первых порах – да, но следует позаботиться о чем-нибудь покрепче. Ломакину всю ночь коротать – под сопровождение беспорядочных кулачных ударов по дереву; под крики «выпусти, падла, убью!» толком не прикорнешь. Выпускать тоже нельзя – освобожденный пленник тут же побежит ябедничать. Дайте поспать, неугомонные! После разберемся.

Найти бы для узника узилище поуже, чтоб не ворочался. Связать и в одну из комнат запихать – к тому же Елаеву-Елдаеву? Бельевые веревки, настриженные на кухне, имеют обыкновение махриться и расслабляться. Соседи (даже в единственном числе; даже будучи зомби) имеют обыкновение ходить на горшок и откликаться на призыв о помощи – ведь благодетель призывает! который с улицы подобрал и в тепло поселил, как не порадеть! особливо если налить обещает, только дверь открой и веревку перережь…

Могло быть так? Могло. Могло быть совсем не так, но заранее бы исключить вероятность, пусть самую малую, что «Петр-первый» высвободится – неважно чьими молитвами, собственными, старушкиными.

Ломакин нашел такое место. Дал волю воображению, прокрутил мысленно все ранее виденное кино – чего только не навыдумывают товарищи по цеху, лишь бы ни у кого раньше такого не было! А такого – не было. И выдумывать не надо! Оно есть! Он же сам чудом об это место не спотыкался, каждый раз посещая кухню. Да вот ведь час назад, когда чайник ставил.

Несуразная ванна, выставленная непонятно кем и непонятно зачем в коридорные кишки. Верно! Весу в ней центнера три – старорежимная, фаянсовая. Почему бы не попробовать?

Как Ломакин выгребал тулово «Петра-первого» из- под шкафа – и не напоминайте!

Как Ломакин пёр тулово по коридору, после чего укладывал рядом с ванной – с точностью до миллиметра, – и не напоминайте!

Как Ломакин раскачивал фаянсовое чудище, пыхтел, высунув язык, косил глазом, чтобы она, ванна, не пришлась краем на по-прежнему оглушенное тулово, – и не напоминайте!

Тяжесть-то, тяжесть! Грыжу заработать! Н-ну! Отпускаю! Силы иссякли!

Ванна громыхнула и погребла под собой тулово. Громыхнула – не то слово. Куда там шкафу! Звук был столь мощен, что заставил «Петра-первого» очнуться и заорать.

– Будешь орать – пристрелю! – посулил Ломакин в дырочку для слива воды. – Твоим же «Вальтером», понял?!

Ладно – «Петр-первый»! Не переполошились бы нижние соседи. Впрочем, планировка внизу почти наверняка идентичная – то есть коридор. Глубокой ночью вряд ли кто-то, кроме Ломакина, шастает в темных дебрях, спят небось в кроватках. А отдаленный непонятный грохот – наверно, снова где-то что- то взорвалось, прорвало, взлетело на воздух… завтра сообщат по телику. Главное – над нами вроде не каплет.

Не каплет. И дырочка для слива воды теперь сверху. Удачно, что есть дырочка, – не задохнется, паршивец. Спокойной ночи, Монтрезор!

– Убью! Выпусти! – как и ожидалось, запсиховал пленник.

– Не выпущу. Заткнись! Поспи пока. И не гунди! Я тоже хочу поспать. Время позднее.

– Тебе конец, падла! Не хотел по-хорошему, получишь все сразу! Понял, м-мастер?!

Ага! «Мастер». Замечательно, что «Петр-первый» так и не углядел Ломакина (когда бы это ему?) – «Мерджанян» остается Мерджаняном.

– Напустить на вашу контору моих рыночных армян, что ли? – раздумчиво произнес Ломакин, и…

… хорошо, что «Петр-первый» лишен возможности видеть Ломакина в лицо, – скривило и чуть не вывернуло от омерзения: пусть играя роль, пусть повторяя чужие слова, слова телефонных сявок, мнящих себя крутыми парнями, – проти-ивно! Надо ли уподобляться? Еще скажи, Ломакин: «Нассу в глаза!». Тем более, угроза как никогда осуществима – в ту же дырочку для слива воды, которая теперь сверху, аккурат над башкой узника бессовестности. Однако… иного языка современная генерация умниц-бандитов не воспринимает.

Тогда лучше вовсе помолчать. Молчание иногда пугает изрядней словесной жути. Ломакин придавил слив каблуком, внушительно пообещал:

– А будешь голосить, перекрою кислород. Через полчаса задохнешься. Так что заткнись. Поспи. И я посплю…

КАДР – 5

Метро уже открылось. Но вряд ли геи встают с первыми петухами (о! каламбурчик!) и бегут на конечную станцию, дабы поскорей предаться групповым игрищам. Они погодят, пока народные массы рассосутся по работам, по службам. Что у нас сегодня? Среда? Разгар трудовой недели! Народные массы проспались, умылись, позавтракали…

А Ломакину так и не удалось толком ни поспать, ни умыться, ни позавтракать. Остаток ночи выдался беспокойным.

Вопил телефон. Или это во сне?

Скреблась в ломакинскую комнату мучимая похмельем зомби. Или это во сне?

Загробно трубил в дырочку слива и сбивал кулаки о фаянс «Петр-первый». Отчего ты все дуешь в трубу, молодой человек? Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек! Или это во сне?

Лезли в кухонное окно со двора-колодца плоские бандитские рожи. И такие же рожи крадучись выползали из многочисленных коридорных, ранее опечатанных дверей, собирались в стаю посреди зало, жестами объяснялись: тише, тише, ближе, ближе! на счет «три!» врезаемся тупым клином, «свиньей», к запершемуся упрямцу и сообща делаем ему козью морду! Внимание! Раз… два-а… Три!!! Или это во сне?

Гнетущая атмосферка, достоевская атмосферка старого фонда с примесью современного видео-хоррора. Сон разума.

На счет «три!» Ломакин выпрыгнул из дремы, скатился с топчана и тупо уставился «вальтером» на дверь. Никто не врезался тупым клином. Пригрезилось.

Но обратно на топчан он уже не залег. Сколько сейчас? Пять утра. Часика два с половиной, значит, отмучился. Ночной чай просился наружу. Ломакин выскользнул в зало на полупальцах, вслушался. «Фаянсовый узник» угомонился – во всяком случае, из коридорных дебрей никаких звуков не доносилось. Зато! Зато донесся шорох из-за двери сортира.

Вероятно, Ломакин в тот момент еще не окончательно проснулся, цеплялись за мозги сходящие на нет видения ночи. Он рванул сортирный крючок и…