Мятежники - Юлия Глезарова

– Господин Бестужев прав, – сказал Сергей. – Чем больше людей знают о деле, тем вернее неудача наша. Не можете же вы поручиться за скромность каждого из ваших солдат…

– Но как же – в решающий момент – увлечь солдат? Не одним же приказом только?

– Приказом, и только приказом, – отозвался Мишель. – Солдат рассуждать не должен. Иначе, господа, дисциплина в армии рухнет, и наше предприятие будет обречено.

Сергей вспомнил недавнюю историю о солдатах, переведенных в гвардию и напившихся, так и не дойдя до столицы. Это были лучшие солдаты в полку, прослужившие много лет, воевавшие. Те, за кого их ротные готовы были поручиться… Но, почувствовав волю, они не могли удержать себя в рамках пристойности. Чего ж тогда было ожидать от остальных?

Но, с другой стороны, и Мишель был неправ, не видя в солдате человека. С тех пор, как Сергей – еще в Киеве – понял, что Миша не отступится от дела, он много думал о том, как привлечь солдат. Он и сам себе казался солдатом революции, слабым, безвольным – но солдатом, исполняющим приказы кого-то неведомого. И этот кто-то не желал слушать его, Сергея, беспомощных возражений, требовал беспрекословного подчинения, отдачи всех сил душевных…

– Я давно думаю об этом, господа, – Сергей поймал недоумевающий взгляд Мишеля. – Но никому доселе не говорил о размышлениях моих… Ныне скажу вам: только вера способна сделать солдат единомышленниками нашими. Дело наше не безбожное…

– Вы не правы, господин подполковник, – сказал вдруг Горбачевский. – Бога нет, и действовать на солдат его именем значит откровенно лгать. Ведь Бога нет, не так ли?

– Речи твои справедливы, Ваня, – поддержал его Спиридов.

– Я не знаю… – развел руками Мишель.

– Нет, господа! – Сергей чувствовал, что сам начинает воспламеняться. – Бог есть, и прошедшая кампания тому свидетельство. Ежели бы не Бог, не победить бы нам Бонапарта. Вы поймете, вы со временем все поймете…

Сергей открыл походную шкатулку, вытащил из нее несколько книг.

– Вот, смотрите, Филаретово Евангелие, перевод на русский язык. Думаю я, что перевод сей есть дело великое, он делает священный текст понятным каждому русскому. А оттого и я сам… так сказать, в минуты отдохновения, – тут он опять покраснел, – переводить пытаюсь… Получается только плохо…

Сергей достал из шкатулки несколько исписанных листков, подал Мишелю. Мишель посмотрел в лист: это был перевод восьмой главы Книги Царств, о том, как мужи Израилевы просят у Самуила царя, а Бог на них гневается за то. Отрывок был хорошо знаком Мишелю, он знал его наизусть. Мишель отдал листок Горбачевскому, тот с удивлением заглянул в него.

– Ну и что это доказывает, Сергей Иванович? Что доказывает? Что Священное Писание не чуждо вам, и время свое вы проводите, в переводах упражняясь?.. Русский солдат не таков, как вы, он чужд религии, и переводы ваши не способны помочь ему.

– Русский солдат религиозен, подпоручик. Простите, но я четырнадцать лет в службе, и я знаю…

– Нет! Попы обманывают народ, говоря, что нет власти не от Бога. Вы давеча говорили про Лисаневича, он тирану служил оружием, церковь же – крестом… И Филарет ваш такой же. Даже ежели вы правы, и русский солдат религиозен, все равно выписки сии ничего не доказывают.

– Но церковь и вера – вещи разные. Доказывает это, что вера может помочь нам… в деле нашем, она сделает солдат нашими союзниками. Если хотите знать мое мнение, господа, без веры любое дело окончится плохо… Даже и начинать не надобно.

Он достал из шкатулки еще одну книгу, французский перевод Библии, открыл на заложенной странице. Прочел про себя, переводя мысленно, затем вслух, уже по-русски:

– В правление правителя разумного все в государстве его будет разумно… Каков правитель народа, таковы и слуги его, и каков градоначальник, таковы и жители города сего. Царь ненаученный пагубен народу… И вот еще, господа…, – Сергей перевернул несколько страниц. – Господь предложил тебе огонь и воду, на что хочешь прострешь ты руку свою. Перед человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то и дастся ему.

19

Павел Иванович Пестель нервничал. Это не был нервический припадок – припадки, он знал, приходили в последнее время часто, но проходили быстро. Им владел страх, сковывавший мысли и не дававший воли чувствам – и страх этот ощущал он впервые за тридцать два года своей жизни. Поводом же для страха была его ссора с Алешей Юшневским, пять дней тому назад, в Тульчине. Юшневский многие годы был верным другом и советчиком, обличенным, ко всему прочему, немалою властью генерал-интенданта.

– Ты запутался, Поль, в денежных делах своих, – сказал Юшневский, отводя глаза. – До казенных денег я не дам тебе коснуться, и не проси меня… Я не хочу в сем участвовать…

В глубине души Пестель понимал, что Алексей прав: добывая деньги для дела, он заигрался. Приближался инспекторский смотр, а он, полковой командир, не имел возможности дать отчета в расходовании полковых сумм. Но со смотром еще можно было что-нибудь придумать, как-то вывернуться. Тяжелее было другое: презрение к себе, которое он прочитал в глазах Юшневского.

Пестель корил себя за собственную неосторожность: подчиненный его, капитан Майборода, которому он верил как себе и принял в общество, оказался банальным вором. Деньги, потребные для дела, он попросту украл.

Вспоминая Майбороду, Пестель тяжело вздыхал. Капитан всегда казался ему слепым фанатиком, которому стоит только приказать… Теперь же приходилось признать: от фанатизма до предательства – один шаг.

Сколько вокруг него таких же, слепо верящих? Все они отвернутся, почувствовав власть, более сильную, чем его. Власть денег, власть высоких чинов, власть иной, более соблазнительной и модной идеи… Майбороду Пестель ныне услал в дивизионную квартиру, окружил толпою соглядатаев. Но веры этим соглядатаям не было… все они были такими же фанатиками.

Поэтому следовало немедленно уничтожить компрометирующие документы – по крайней мере, те, что были на виду. Что делать с делом своей жизни – с «Русской Правдой» – Пестель еще не решил. Но твердо знал, что уничтожить ее рука у него не поднимется – это было равносильно самоубийству. Пока он приказал денщику спрятать рукопись в бане.

Пестель тяжело закашлялся: ко всему, еще в Тульчине он заболел, да так, что едва назад в Линцы доехал. Это не была простая простуда. Кашель день ото дня становился сильнее, появилась кровь. Следовало обратиться к лекарю, но даже и на это не хватало сил, грустные мысли и страх мучили неотвязно.

В дверь постучали; Пестель, вяло перебиравший бумаги и погруженный в свои мысли, стука не услышал. Но стук повторился снова, дверь отворилась, и в комнату вошел Мишель Бестужев-Рюмин. Меньше всего Пестель желал видеть его сейчас. Перед мальчишкой этим он не хотел показывать свою слабость. Быстро скомкав попавшие под руку листы писем, Пестель бросил их в камин.

– Здравствуй, Миша, – сказал он.

– Зачем? – Мишель, не поздоровавшись, оторопело глядел на горящие в камине листы. – Что случилось?

Не ответив, Пестель взял еще один листок; его постигла участь первых.

– Зачем, Поль?… – повторил Мишель свой вопрос.

– Да ты садись… – Пестель, кашляя и закрывая рот платком, дабы Мишель не увидел крови, указал ему на стул. – Бумаг много скопилось… Решился сжечь ненужное, а ты уж невесть что подумал… – Пестель коротко рассмеялся. – Рассказывай…

Едва вслушиваясь в слова Мишеля об успехах дела, о полном соединении со славянами и новых членах общества южного, Пестель глядел в камин, на огонь, пожирающий бумагу. Мишель видел, что его не слушают, робел – но продолжал свой рассказ.

– Славяне, – выговорил Мишель, – согласились стать цареубийцами. И Артамон Захарович, кузен Сережин, сам вызвался…

– Не верь ему, – Пестель устало махнул рукою, – это другой Вася Норов. Пока с вами – фанатик решительный, а как наедине с собою останется, тут же сомневаться будет, высчитывать… Знаю я его давно. Впрочем, думаю, Сереже он лучше, чем мне известен… Пусть сам решает как хочет.

Мишель, заикаясь, продолжал рассказ: о спорах Лещинских, о клятвах и обещаниях, о беседе с Тизенгаузеном о деньгах… Пестель смотрел мрачно, и рассеянная улыбка бродила на его губах, смотрел же он мимо Мишеля. Прошелся по комнате, поднял с пола еще один лист, проглядел и, погруженный в мысли свои, бросил в камин.

Мишель отличался от всех других – нерешительных умников или глупых фанатиков… Он мог спорить, дерзить, не соглашаться – но Пестель был уверен, что он – не предаст. Судя по рассказам знавших Мишеля, по собственным его речам, по истории с Катенькой, мальчишка был развратен – но разврат этот, Пестель понимал, есть проявление либерального образа мыслей. Мишелю ныне тесно в рамках сословных и служебных, и нужны ему не деньги и чины – а весь мир. В борьбе же за личную свободу подпоручик пойдет до конца.