Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– В университете я специализировалась на Мёрике, генерал.

– А, безответственный сказочник! Бредни, бредни, читали бы лучше Бисмарка.

– Его, я полагаю, изучали у нас в военных академиях.

– И плохо изучали, замечу вам! Иначе не валялись бы теперь по всем полям, вцепившись друг другу в глотку. Какой абсурд! Война между железным мужским началом порядка и женственностью, жертвенностью, доблестью, в то время как они всегда и везде должны объединяться, ибо только такой союз покорит им весь мир! – Вальтер предостерегающе закашлялся, но старик пропустил предупреждение мимо ушей. – Поверите ли вы, фройляйн, – ибо мой оболтус, выкормленный еще большими оболтусами, мне не верит! – что я ночами не сплю, мучимый этим. Элементарная метафизика, фройляйн. Кто бы ни победил в этой войне, она станет победой государства, а не нации, нации в конечном счете проиграют ее, хотя все будут верить, что кто-то все-таки выиграл. Человек, ариец и славянин, проиграл, ибо его лишили выбора, а ведь выбор заключается не в том, на чью сторону встать, а в том, чтобы осуществить свое предназначение слияния и победы…

– В таком случае у меня тост, – бледнея от собственной наглости, подняла бокал Стася. – Я предлагаю вам, генерал, выпить за то самое слияние, о котором вы столь красноречиво говорите, в виде вашего сына и меня.

Вальтер прикусил губы, но старый Остервиц вскинул подбородок.

– Прозит! – согласился он. – За победу метафизики над грубой реальностью.

Но грубая реальность неожиданно снова заявила о себе. Появился ординарец Вальтера и отрапортовал, что его приказание выполнено. Вальтер усмехнулся, покосился на отца и махнул рукой. В зал вошел Евгений, как был из лагеря, босиком и наголо обритый.

– Это что еще такое? – вскинул брови барон.

– Это мой брат, генерал, – спокойно пояснила Стася, как о чем-то само собой разумеющемся, и снова пригубила херес. – Он известный советский летчик, из тех что в сорок первом бомбили вашу столицу. Я очень давно с ним не виделась и подумала…

– А, вы играете ва-банк, русская рулетка, – вдруг расхохотался Остервиц. – Ценю, ценю. Только сперва отправьте его в ванную, и путь кастелян поищет что-нибудь поприличней. А мы пока продолжим нашу весьма занимательную беседу.

Стася вдруг почувствовала, что с радостью поменяла бы сына на отца.

Когда через час Женя, одетый в явно узкий ему потертый егерский костюм, появился в зале, Стася не могла не улыбнуться. Но он вместо благодарности ответил ей нехорошим и недобрым взглядом.

– Что ж, пусть ваш «советский герой» сядет и расскажет мне о своих подвигах. – Женя не заставил себя просить дважды, сел и откровенно набросился на еду. Вальтер скривился, но генерал смотрел с любопытством. – И все-таки остановитесь, молодой человек, – перед вами боевой генерал, прошедший Марну и Гумбинен. Кстати, ваше звание?

– Капитан Красной Армии и майор Армии Крайовой.

– Польское? А вот это зря. Зря вы связались с этими недоносками, которые пытаются соединить славянство и католицизм, ничего не понимая ни в том, ни в этом. И все же я слушаю. И побольше подробностей – это ведь не допрос.

Стася умоляюще посмотрела на брата, но он отвел глаза и вполне повествовательно начал. Сначала ее охватила злость, потом смех, потом – страх. Он что, совсем свихнулся в своей армии – или в плену ему просто-напросто отбили все мозги? А Женька невозмутимо продолжал, обращаясь прямо к генералу:

– …насколько это было глупо, не скумекала такая, как он, залупа. Не зная броду, сунулись немцы в воду и, не покорив Европу, уже получили коленом в жопу. Пока еще держитесь на волоске, но скоро получите хуем по башке, и от твоего, буржуй, фашистского гнезда ни хера не останется, немецкая пизда…

И все же Стася взяла себя в руки и, как можно более нейтральным тоном, словно переводя, стала рассказывать историю брата, как узнала ее в комендатуре в Радоме.

– …А помнишь, мудак, стращали нас как: «Мол, Красная Армия разбита, авиация побита, Москве, мол, капут!» Да никто вам не верил, чертов пуп. Нас, ядрена вошь, такой хуйней не проведешь, знали мы, еб твою в Берлин мать, что скоро в штаны начнете срать. И не ошиблись!

Когда, наконец, обстоятельный рассказ закончился словами «не уйдете добром, накормим вас говном», а Стася перевела это как «человек всегда должен оставаться человеком», барон отпил глоток, промокнул усы и откинулся на высокую резную спинку:

– Ваш брат действительно смелый человек, фройляйн. Но все-таки ему стоило бы быть немного поумнее. – Стася насторожилась. – Кажется, я открыто сказал ему, что я прошел Гумбинен, а значит, был и на русском фронте… – Стася почувствовала, что становится белее салфеток. Боже мой, кто же мог подумать?! Неужели теперь из-за этой идиотской выходки полетит к черту все, чего она с таким трудом добилась, и сейчас их обоих просто расстреляет стоящий за дверью ординарец Вальтера? Однако Остервиц невозмутимо гладил усы. – И если я не знаю вашего языка, то уж различить в речи знаменитые русские ругательства, навсегда въедающиеся в память всем, кто их услышал лишь однажды… Жаль, что столь хороший летчик так дурно воспитан. Что ж, я не сомневался в том, что нынешняя русская армия разлагает. Полагаю, вы вели бы себя иначе, будь на вас форма Русской освободительной армии, – сделал старик ударение на второе определение. – Как раз на днях я случайно виделся с атаманом Красновым – он прав, что делает упор на религию. Переведите своему невоспитанному брату, фройляйн. – Барон прикрыл глаза и по памяти процитировал на немецком какую-то клятву. – Обещаю и клянусь всемогущим богом, перед святым Евангелием в поле и крепостях, в окопах, на воде, на воздухе, на суше, в сражениях, стычках, разъездах, полетах, осадах и штурмах буду оказывать врагу храброе сопротивленье и защищать новую Европу от большевистского рабства… Это клятва кавалеристов РОА, – мечтательно добавил он, и было видно, что слова эти погружают Остервица во времена его молодости. – Впрочем, для летчиков тоже подошла бы вполне. Ничего, мы продолжим этот разговор позже. Полагаю, в мое отсутствие вы сможете говорить более свободно, – усмехнулся он и вышел, как призрак не то прошлого – не то грядущего.

В ту ночь, благодаря старому генералу, Стася, пожалуй, в первый раз отдавалась Вальтеру искренне и страстно. В окружающем ее мире она впервые за многие годы, включая и всю свою жизнь в Советском Союзе, почувствовала что-то живое. Мир вдруг перестал быть схемой, борьбой идей, непримиримостью и условностью, и среди жестких рамок войны и мировой революции вдруг забрезжило что-то живое, человеческое…

– У тебя удивительный отец, – неожиданно произнесла она это вслух, лежа на руке Вальтера уже под утро.

– Я думаю, он немного не в себе, поэтому его и не трогают. Однако до таких открытых симпатий к русским, как с вами, он еще не доходил.

– То есть?

– Я заходил к нему вчера перед сном, и он заявил, что отправлять такого молодца, как он изящно выразился, грызть гнилые кочерыжки – глупо, а потому он намерен сделать его своим шофером.

«Только не выдавать радости, только молчать…» Стася выдержала долгую паузу, закурила и лениво рассмеялась:

– Шофер, давно забывший даже тот элементарный немецкий, которому его безуспешно учили в русской школе? Ха-ха.

– Ничего, как-нибудь объяснится, к тому же старик частенько ездит за Одер, а с польским, насколько я понял по документам, у твоего братца все в порядке.

– Разумеется, мама учила нас польскому. Он даже поступил на славянское отделение. Потом, правда, геройство взыграло, перевелся в летное…

– Как ты понимаешь, на этого «товарища Каменского» мне наплевать, но отец, кажется, окончательно заигрался в либерализм. Он-то в случае чего просто соединится со своим цианатом, а мне выпадет нечто похуже. Да и вообще: я предпочел бы перебраться подальше на запад, в сторону Италии или Испании… – Стася небрежно гладила мускулистые плечи, а сама лихорадочно пыталась сообразить, к чему этот разговор. – А для большей свободы передвижений… с тобой… я все-таки предпочел бы, чтобы ты надела форму этой вашей освободительной армии. Я думаю, господин Власов по моей просьбе сразу даст тебе обера.

При воспоминании о форме, прикасающейся к телу, Стася вздрогнула, запах пота и крови снова ударил ей в ноздри, и она так сжала шелковистую кожу, что на плече появились ссадины от ногтей.

– А я все-таки предпочитаю креп-жоржет.

– Я закажу тебе лучшее белье из Нойона.

Стася поняла, что сопротивляться бесполезно, и смерть вдруг дохнула на нее явственно и неумолимо. Она давно запретила себе думать о ней – иначе можно было просто сойти с ума, но нынешний разговор Вальтера ясно показывал, что дела у немцев все хуже. Понятно, что в Ленинград ей не вернуться уже никогда, но теперь вопрос, кажется, уже не в этом…

– Но тогда мне придется быть у них, а не с тобой.