Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Я же тебе говорила! — торопила хозяина всполошившаяся Юйлоу. — Слушать не хотел. Вот и беда стряслась.

С фонарем он бросился к Ли Пинъэр. Немного погодя о случившемся узнали Юэнян и Цзяоэр. Когда они вошли в спальню Пинъэр, Цзиньлянь держала несчастную в своих объятьях.

— Сестрица, ты не давала ей имбирного отвару? — спросили вошедшие.

— Дала немного, как из петли вынули, — отвечала Цзиньлянь.

Пинъэр продолжала тяжело хрипеть. Наконец, она разразилась громкими рыданиями. Тут только Юэнян и остальные присутствующие вздохнули с облегчением. Будто гора с плеч свалилась. Женщины принялись всячески успокаивать Пинъэр и укладывать спать, а потом и сами разошлись на покой.

На другой день около обеда Пинъэр пропустила несколько ложек отвару.

Да,

Прижавшись к подножью горы, на зарелуна потускнела, угасла.Чуть теплилась жизнь, в синеве догорев, —иссякло лампадное масло.

— Не верьте вы этой потаскухе! — обратился к женам Симэнь. — Мертвой притворилась, думала, меня запугает. Я ей это так не оставлю. Когда сам увижу, как будет вешаться, тогда поверю. А не то отведает у меня плети. За кого она меня принимает! Потаскуха проклятая!

Угрозы Симэня так напугали жен, что у них из опасения за Пинъэр даже пот на бровях выступил. Вечером он с плеткой вошел в спальню Пинъэр. Юйлоу и Цзиньлянь велели Чуньмэй запереть дверь и никого не пускать, а сами встали у боковой калитки и стали прислушиваться.

Симэнь застал Пинъэр лежащей ничком и плачущей. Она не встала, когда он вошел, и уже это вывело его из себя. Он выгнал обеих горничных в другую комнату, а сам уселся в кресло.

— Потаскуха! — заругался он, тыча в нее пальцем. — Если тебе невмоготу, зачем же в моем доме вешаться? Погналась за карликом-рогоносцем и жила бы с ним. Кто тебя сюда звал? Я еще никого не губил. С чего это ты вздумала такие шутки выкидывать, а? Отродясь не видывал, как вешаются. Нынче погляжу.

И Симэнь бросил ей прямо в лицо веревку.

Пинъэр вспомнились слова Чжушаня: «Симэнь Цин — мастер жен пороть, первый губитель!» — и она подумала: «За какие же грехи в прошлой жизни мне приходится сносить такие муки?» От тяжких дум она разрыдалась еще громче. Гнев охватил Симэня, и он велел ей встать с постели, раздеться и опуститься на колени. Пинъэр колебалась. Тогда Симэнь стащил ее на пол и, выхватив плетку, нанес несколько ударов. Пинъэр сняла с себя платье, потом нижнее белье и с трепетом опустилась на колени. Симэнь, усевшись, начал ее отчитывать:

— Ведь я тебе говорил: обожди немного, я делом занят, почему ты не послушала? Зачем поспешила взять этого Цзяна? Выйди ты за кого другого, не стал бы злиться, но за этого карлика-рогоносца… Ишь, нашла сокровище! Мало в дом приняла, да еще и денег отпустила, у меня под носом лавку завела. Мою торговлю удушить захотела, да?

— Сейчас поздно раскаиваться, — отвечала Пинъэр. — Только ты как ушел, так больше и не показывался. У меня от тоски стал мешаться рассудок. А сзади, в саду императорского родственника Цяо лисы появились. Они среди ночи в человеческом облике ко мне являлись, мозг из моих костей высасывали, а как пропоет на рассвете петух, так исчезали. Не веришь, тетушку Фэн и горничных спроси. Так меня одолели наваждения, что я была чуть жива. Тут ко мне и пригласили врача Цзяна. Он меня, беспомощную, и обманул. У тебя, говорил, неприятность случилась, ты в столицу отбыл, а у меня больше сил не было. Вот я и решилась. Разве я думала, что он хоть себя целиком заложи, с долгами не расплатится? Потом его избили, властям передали. Я все молчала, терпела. Серебром за него расплатилась, а потом выгнала.

— Говорят, это ты заставляла его подать на меня жалобу, — допрашивал Симэнь. — Свои вещи у меня забрать хотела? Что ж ты теперь ко мне пришла, а?

— Жалобу? На тебя? — удивилась Пинъэр. — Какая чепуха! Никому я этого не говорила. Пусть я заживо сгнию!

— Допустим, и такое было. Только я не боюсь, — уверил ее Симэнь и предупредил: — Я тебе серьезно говорю. У тебя есть серебро, и ты можешь менять одного мужа на другого, но у себя в доме я этого не потерплю. А Чжушаня избили, признаюсь, мои люди. Это я ему ловушку устроил, чтоб он без пристанища побегал. Можно было бы еще чуть-чуть приложить усилия, тогда и тебя к суду притянули бы. И твое бы состояние не оставили в покое.

— Знаю, что это твоих рук дело, — проговорила Пинъэр. — Но пожалей меня, прошу. Если меня разоришь, мне останется только умереть.

— Поди сюда, негодница, — позвал Симэнь, умеряя гнев. — Я вот что хочу тебя спросить: кто ж сильнее, я или этот твой Цзян?

— Ну, куда ему до тебя! — отвечала Пинъэр. — Ты могуч как небо, а он — кирпич. Ты на тридцать третьем ярусе небесном,[329] а он ниже девяносто девятого яруса подземного. А как ты верен долгу и щедр! Ты бьешь в литавры и гонги, ты умен и находчив, одет в креп и парчу. Ты выступаешь, как владыка, восседаешь, как повелитель. Ты вознесся над смертными, вкушаешь каждодневно диковинные яства, которых ему не видать, проживи он и сотню лет. Как можно тебя с ним сравнивать?! Ты для меня — как бальзам целительный. С первой же нашей встречи не проходило ни дня, ни ночи, чтоб я не вспоминала тебя.

Похвалы привели Симэнь Цина в неописуемый восторг. Он отбросил плеть и помог Пинъэр подняться и одеться, а потом заключил ее в объятия.

— Дорогая моя! — обратился он к ней. — Верно ты говоришь. Откуда ему видеть тонкие яства? Где ему обозревать небесные широты?!

Симэнь велел Чуньмэй скорее накрыть стол, поставить вина и закусок.

Да,

На востоке сияет солнце,а на западе дождь пролился.Луч любви потерялся в тучахи внезапно опять пробился.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Глава двадцатая

Семьдесят лет судьба нам отпустила,Грешно ж терзаться так душой усталой:К концу пути презришь ты все, что было,И прежней роскоши — как не бывало.Ведь все от Неба, все, что нам дается,Позор иль слава — только пыль мирская.Так пусть же сердце радостно смеется,О седине грядущей забывая.

Так вот Ли Пинъэр удалось нежностью и лестью смягчить сердце Симэня, и он, сменив гнев на милость, помог ей подняться и одеться. Они обнялись, припали друг к дружке, переплелись, как спутанный шелк, а Чуньмэй велели накрывать стол и сходить в задние покои за вином и фруктами.

Цзиньлянь и Юйлоу, желая узнать, что будет, встали у боковой калитки. Так как дверь в спальню Пинъэр была закрыта, а во дворике никого, кроме Чуньмэй, не было, Цзиньлянь подвела Юйлоу к самой двери, и они стали подглядывать в щелку. В спальне горел свет, шла беседа, но расслышать, о чем говорили, было нельзя.

— Нам остается только позавидовать Чуньмэй, — шептала Цзиньлянь. — Эта негодница все слышит.

Чуньмэй постояла немного под окном, а потом подбежала к хозяйке.

— Ну, что там было? — шепотом спросила Цзиньлянь.

— Хозяин велел ей раздеться и стать на колени, — рассказывала горничная, — а она не раздевается. Тогда хозяин со злостью ударил ее плетью.

— Ну, а потом разделась? — перебила Цзиньлянь.

— Испугалась и давай раздеваться. На колени встала. Сейчас хозяин ее вопрошает.

— Пойдем отсюда, сестрица, — проговорила Юйлоу и потянула Цзиньлянь к калитке из опасения, как бы их не заметил Симэнь.

Было это в двадцатых числах восьмой луны. Только что взошел месяц. Они встали в тени и время от времени переговаривались. Цзиньлянь грызла семечки. Обе ожидали вестей от Чуньмэй.

— Сестрица моя дорогая, — обращаясь к Юйлоу, заговорила Цзиньлянь, — как же она сюда рвалась, а! Небось, думала, сладко будет. А не успела нрава проявить, как плети отведала. Нашего самодура пока по шерстке гладишь, он еще ничего, терпеть можно. Только ласки его — всего лишь дешевая приманка. Как ты ни вертись, а ему денежки подавай. Помню, прошлый раз, когда Сюээ, рабское ее отродье, нагородила ему на меня всяких небылиц, так мне никакая моя осмотрительность не помогла. До чего ж он меня изводил! Сколько я перед ним слез пролила! Да ты тут, сестрица, ведь тоже не первый день. Сама его норов знаешь!

Пока они говорили, скрипнула калитка. Из нее вышла Чуньмэй и направилась прямо в задние покои, но ее окликнула стоявшая в тени Цзиньлянь:

— Ты куда, негодница?

Горничная засмеялась и прибавила шаг.

— Поди сюда, плутовка! — снова позвала хозяйка. — Постой, куда это тебя несет?

Чуньмэй остановилась.

— Она так плакала, — рассказывала она, — столько ему наговорила! Хозяин повеселел, обнял ее и велел одеться, а мне приказал стол накрывать. В задние покои за вином послал.