Другой Путь - Григорий Чхартишвили

Но вчера и во внешнем мире произошло интересное. Надобно записать основное, так глубоко взволновавшее, ничего не упустить.

Впрочем, Бах приходил в глубокое волнение очень легко. Можно сказать, это было почти всегдашнее его состояние.

Прошлым вечером Иннокентий Иванович ходил на очередной диспут между народным комиссаром просвещения Луначарским и обновленческим митрополитом Введенским.

Пропускать такое нельзя. Зрелище это тягостное, болезненное, ибо устраивается властью не ради полемики с церковью, а для публичного ее унижения, но большевикам как людям материалистическим невдомек, что только такою – посрамляемой, жалкой, нагой, неприглядной Христова церковь и бывает истинно величественна. Уж куда больше, чем во времена своего недавнего земного процветания, когда состояла при цесаре, была горда, спесива и раззолочена. Да, церковь согнулась к земле, окунулась лицом в грязь, зато Христос, наоборот, вознесся. Многие прежние молельщики Его предали, плюнули на Его крест, однако Он оттого лишь ярче воссиял.

Но и церковь – истинная, не «обновленческая» – тоже воспряла, впервые за много веков обогатившись новыми мучениками и праведниками. По смерти патриарха Тихона местоблюстителем стал митрополит Петр Крутицкий, человек поучительной судьбы. Перед революцией был мирянином, действительным статским советником. Принял священство в пору, когда многие слабые духом отрекались. И, возглавив церковь, отверг все поблажки, которые сулили коммунисты за признание их власти. Ныне арестован и, конечно, примет мученический венец. Таких уже много, а будет еще больше. Грядут и новые катакомбы. Уже есть. «Обновленцы», называющие себя Живой Церковью, а на самом деле пресмыкающиеся перед ГПУ, прибирают к рукам всё новые епархии и приходы. И некоторые священники, твердые в вере, уходят из храмов в подполье, уводя за собою паству. Вот и отец Александр говорит, что, если погонят со службы – рясу снимет, а сана с себя не сложит. Будет отправлять службы и таинства по частным домам, по квартирам. Дай ему Боже сил на том пути…

Однако имя Христово хоть и поносимо, но еще не запрещено. И нужно бывать повсюду, где оно произносится вслух – даже если это псевдодиспут в, прости Господи, Экспериментальном театре, где ставят оперы и оперетты. Туда стягиваются живые души – просто чтобы молча посмотреть друг на друга, угадать друг друга по взгляду. А некоторые, самые смелые, не боятся и поднимать голос.

Но митрополит Введенский не из смелых. Усерднейший и подобострастнейший из церковников, служащих серпу и молоту. Непримиримые христиане прозвали его «Иудой в первосвященстве», однако Бах к непримиримым себя не относил и на владыку смотрел с жалостью.

Сам вид митрополита был скверен, будто Введенский нарочно желал опорочить свое архиерейское облачение. Молодой, лет тридцати пяти, с обритой бородой и комичными усишками а-ля Чарли Чаплин, к тому же еще и женатый, он выглядел злой карикатурой на духовную особу.

И этот гаер настоятельствует в кафедральном соборном храме Христа Спасителя! – поймал себя на злой мысли Иннокентий Иванович, занявший место в партере, чтобы не упустить ни одного слова. Вокруг него сидели в основном люди молодые – вузовцы и рабфаковцы. Наркома они слушали внимательно, то и дело бешено хлопая в ладоши, а когда говорил митрополит, начинали свистеть и выкрикивать обидное. Если б Бах находился где-нибудь на ярусе, среди тех, кто так же, как он, пришел молча побыть со своими, ему наверняка был бы противен юлящий архипастырь, изгибающийся перед победительным большевистским министром. Но среди глупой, хулящей толпы владыка воспринимался иначе. Он, пускай криво и лукаво, пытался защищать Христа – и был здесь совсем один. Другое дело, что кривостью и лукавостью защитить Христа невозможно…

Диспут назывался «Бессмертие души с классовой точки зрения». Основной доклад делал Луначарский, Введенский был содокладчиком.

Неприятны были оба: и любующийся собою советский краснобай и фальшивый, угодливый митрополит, форсящий большевистскими словечками, искательный перед могущественным оппонентом и перед комсомольским партером. Нарком снисходительно именовал собеседника «уважаемым гражданином Введенским»; владыка – не иначе как «глубокоуважаемым Анатолием Васильевичем».

Вздыхая и морщась, Бах слушал, как митрополит объявляет себя сторонником социалистической и «даже коммунистической» идеологии, а «Манифест коммунистической партии» – «евангелием, которое перепечатано атеистическим шрифтом». Ленина он назвал гением, а Христа – «соглашателем и социал-предателем», за что удостоился одобрительного смеха зала.

Митрополит был слаб и грешен, однако в потоке пошлостей и прямых богохульств нет-нет да и прорывалась искренняя мысль. «В преувеличении достоинства отдельных человеков, а отсюда и классов за счет забвения равноценностей, равнозначностей людей, принадлежащих к иным классам, в забвении первичного человеческого достоинства, в забвении нашей человечности лежит источник всех социально-человеческих трагедий», – проговорил Введенский почти скороговоркой – и Бах морщиться перестал. Сейчас таким языком не говорили нигде. Наверное, стоило пойти на унижение и срам, чтобы произнести со сцены, перед заполненным залом, подобные слова.

А в конце речи обновленец вдруг распрямился, глаза вспыхнули тем самым пламенем, который ни с чем не спутаешь, и голос вдруг обрел кимвальную звучность: «Религия так называемых верующих, а точнее – знающих Бога, завораживает с неменыпей силой, чем музыканта его волшебная царица! Это красота Бога, несущаяся, льющаяся из чертогов религии, из духовного храма веры! Она настолько пленяет, что человек согласен мучиться в геенне всегда, подобно Златоусту, лишь бы не отойти от Христа, лишь бы не отойти от Бога! Вот почему Христос, говоря о своем учении, сказал, что оно подобно жемчужине, ради которой, если купец найдет ее, все продаст, чтобы приобрести!».

Выкрикнув эти слова, будто вставленные в его уста какой-то иной силой, Введенский поежился, ссутулился, воровато покосился на хмурящегося наркома. И Баху снова стало жалко тщеславного, корыстного, но по-видимому искренне верующего человека, который, может быть, не тщеславен и не корыстен, а в меру своего разумения, при помощи шутовских усишек и срамнобрачия, пытается спасти то, что в спасении не нуждается. Вот на кого он похож: на русского митрополита времен монгольского ига, смиренно склоняющегося в Орде перед каким-нибудь ханом Берке, чтобы тот не разорял церквей и не жег монастырей.

Победительного министра тоже было жалко. Про Луначарского говорили, что он недавно бросил жену ради молоденькой и пустенькой актрисы. Пожилой, одутловатый от нездорового сердца, не верящий в бессмертие души, обреченный…

Жалко было и крикливых, наглых комсомольцев. Орать свои кричалки и маршировать на демонстрациях они будут толпой, но каждому, каждому без исключения придется испытать удары судьбы, боль, страх, встречу со смертью в одиночку. Никакой коммунизм не поможет и не спасет. Христос – Тот и помог бы, и спас, но они залепляют себе уши воском и не услышат тихого Его голоса. А скоро и таких диспутов не будет. Имя Спасителя будет произноситься лишь шепотом, меж своими…

Про диспут Иннокентий Иванович в тетрадь записал очень коротко: «Помолиться за Введенского. Студент про генератор энергии!» И больше ничего, потому что это и было главное. Особенно второе. Совершенно ясно, что ради того студента Господь и направил вчера Баха в Экспериментальный театр. Ничего случайного на свете нет. Человек, у которого открыты глаза, уши и сердце, всегда оказывается в правильном месте в правильное время.

После главных выступлений начались вопросы и реплики из зала. Говорили сплошь одни атеисты, и Бах уже ничего интересного не ждал, только глядел с жалостью на молодые, глупые лица.

Потом поднялся один, назвавшийся студентом-физиком, и тонким, мальчишеским голосом обратился с вопросом к Луначарскому. В чем заключался вопрос, пока было неясно. Юноша говорил нескладно, еще и заикался. С научной точки зрения, существование Бога вполне допустимо, поскольку не-существование Бога научными доводами не доказано, а стало быть, гипотеза Бога вполне может считаться рабочей, – волнуясь, нес физик рационалистическую чепуху. Бах сочувственно покачивал головой. В этом возрасте он был таким же: заведет речь о чем-нибудь очень важном, а никто не слушает, и сам виноват – не речист и путан.

Надоело и наркому.

– Ну хорошо, а что же такое Бог, если взять Его как «рабочую гипотезу»? – усмехнувшись, перебил он мальчишку.

– Как что? – удивился тот. – Генератор энергии. Энергии особого вида, которую мы называем «любовью».