Некромант. Присяга - Наталия Нестерова

– Ладно. Займись Чедом. Я… приведу себя в порядок и приеду к Соколову. А тебе потом вломлю, утешитель.

– Ники…

– Ладно-ладно, Васенька!

Я дала отбой и отправилась реанимировать свой потрепанный организм. Обнаружила полную ванну холодной и на редкость грязной воды. Вытащила затычку. Начала осматривать свои раны, синяки и ссадины.

Несколько синяков наводили на мысли о рентгене, один (в комплекте с шишкой) – об МРТ головы. Швы, наложенные Татьяной, покраснели, болели и чесались. Кое-где сочилась сукровица. Я повернулась к зеркалу спиной, рассмотрела на попе синяки то ли от падения на плитки, то ли от чьих-то сильных пальцев. Я методично выгребла из аптечки все, что мне, по моему разумению, могло пригодиться для обработки ран, унесла на кухню, расставила и разложила в боевом порядке. Затем встала под душ.

… О моем отце мама категорически отказывалась говорить. У меня и у брата отцы были разные. Как я понимала, ни одного, ни второго мужчину маме женить на себе не удалось, что сегодня – разновидность нормы, но в то время, когда родилась я, было еще весьма осуждаемой ситуацией. Ни о чем, связанном с отцом, я не слышала – могу предположить, что он даже Игорем не был, поскольку Игорем звали маминого папу, моего дедушку.

И вот когда я окончила одиннадцатый класс, неожиданно нарисовался дедушка по отцовской линии.

Звали дедушку Виктор Федорович. Ему было не так много – около семидесяти, но выглядел он, по моему разумению, на гарантированные сто. Он приехал к моей маме и долго с ней говорил, а потом увез в Москву… меня.

Сперва – как он сказал – поступать в вуз, чтобы я у него пожила во время вступительной сессии.

Мы мало разговаривали; я поселилась на раскладушке на кухне и действительно готовилась к экзаменам. А дед Витя ко мне приглядывался. Об отце я не спрашивала, и он не говорил. Разок обмолвился, что мне никогда не доведется произнести слово «папа»… «И закончим на этом».

Я поступила, поехала к маме отмечать. Мама была суха и лаконична – дескать, она сделала для меня все, что возможно. И что отныне я буду жить с дедом Витей постоянно. Я не понимала напряженной обстановки, какой-то странной напыщенности во всем, что происходило; с дедом так с дедом. Да хоть в общаге. Тем более оказалось, что в Москве, ежели я живу с дедом, моими достаточно близкими соседями становились Танька и Васька, что не могло не радовать.

Но уже осенью я разобралась.

Дед Витя был болен. Летом у него были ремиссии, и в период просветления он переписал квартиру на меня, собрал в железную коробку от печенья все свои документы, накатал и положил сверху объяснительное письмо. Мама, с одной стороны, тешила себя мыслью, что устроила мою судьбу, с другой стороны, отдалась заботам о брате, с третьей… с третьей – она знала, что мне предстоит, и заранее умыла руки.

Дед или валялся по психиатрическим больницам, поместить его в которые стоило изрядных трудов, или нуждался в круглосуточном присмотре. Квартира обзавелась такой прелестью, как решетки на окнах, и другими полезными приспособлениями, в нормальной ситуации совершенно излишними. Через два года ада дед Витя умер. Танька выщипала у меня седые волоски и попыталась посоветовать забыть обо всем.

Ни в его словах, ни в его документах не было никакого упоминания о моем отце. У деда Вити не оказалось фоток, старых писем, подписанных книг. Он вообще жил в на редкость «зачищенной» норе, которая позже стала моим орлиным гнездом, очень мало рассказывавшем о нем самом. Документы были только необходимые – для того, чтобы решать его социальные, медицинские и имущественные вопросы. Правда, еще при жизни деда Танька под каким-то предлогом взяла у него кровь и сделала анализ генетической экспертизы – диковинка в России, тогда занимались этим только экспериментальные лаборатории. Дед Витя точно был моим родным дедом.

Если бы не Таня, Васька и Чед, я бы сошла с ума.

Я и так почти спятила.

Через пять или шесть дней после смерти деда я сидела на Тверском бульваре, на лавочке. С неба валил густой дождь, такой плотный, что я могла в нем захлебнуться. Я и хотела в нем захлебнуться. Испытание, которое мне в довольно нежной юности подкинула жизнь, казалось, сломало меня. Меня не радовала полученная в наследство квартира. Я слышала мысли других людей. Я видела их ауры. Я считала, что сойду с ума (или уже сошла) точно так же, как дед Витя, и не представляла, кто тогда досмотрит меня саму. Кто будет со мной сидеть круглосуточно?… Хотя… квартира с решетками уже есть…

Я не осознавала, что мне всего двадцать.

И друзья не могли мне помочь, потому что не понимали, что происходит.

Так активизировался Дар.

Ко мне подсела миниатюрная женщина. Накрыла зонтом, сказала несколько слов. И я уехала с ней. Это была Наставница.

Надо ли говорить, что до активизации Дара у меня просто не было времени на личную жизнь? Я не просто ухаживала за безумным дедом, я еще и училась в вузе, в котором было очень непросто удержаться. И друзья учились – кроме Женьки, Женька после армии сразу занялся бизнесом, тогда – на стадии клетчатых сумок-спекулянток. В школе, конечно, в классах десятом-одиннадцатом с мальчиками и гуляла, и целовалась, но…

А после активизации Дара я Услышала и Увидела. Мысли людей, в частности мужчин. Их желания и страсти, намерения и приоритеты. Если кто-то начинал мной интересоваться, это таким неприкрытым образом отражалось в его ауре и мыслях, что меня тошнило.

Наставница настояла, чтобы я параллельно пошла учиться на психолога. Она сама обучала меня экстрасенсорике, управлению Даром. Я училась, училась и училась; и только еще через два-три года все наконец начало укладываться в моей голове. Отвращение к людям сменилось пониманием, ощущение мерзости чужих мечтаний и желаний – нейтральным и спокойным восприятием человеческой натуры, а обретенная Сила дала возможность управлять судьбами. Поначалу понемногу, по чуть-чуть. Я даже разрешенные проценты не добирала…

Но твердое убеждение, что я никогда не смогу спать с мужчиной, которого буду Слышать, сформировалось и осталось со мной.

Иногда возникали какие-то варианты отношений, которые разлетались на мелкие кусочки, стоило мне только прислушаться к внутреннему миру ухажера. Меня коробило от похоти, нацеленной на меня; от фантазий, что и как со мной можно сделать. От мысленного обмусоливания, что у меня хорошо, а что и почему – плохо. Да, я понимала, что это фантазии. Нет, мне не попадались ни изуверы, ни садисты, ни извращенцы. Обычные, нормальные мужчины, только их внутреннюю норму мышления я никак не могла применить к себе.

И потихоньку рассталась с мыслью иметь физическую близость в том понимании, в котором это есть в жизни любого нормального человека. Ну их, эти ваши фантазии, дорогие джентльмены!