Время предательства - Луиза Пенни

Страны, где Бог ходит среди людей, исполняя желания тех, кто ползет на окровавленных коленях.

Эта мысль всколыхнула что-то в голове у Гамаша, наблюдавшего за тем, как нетерпеливые водители пытаются переезжать из полосы в полосу, полагая, что смогут вырваться немного вперед в этом сплошном потоке. Словно чудо, припасенное для другой полосы, вдруг произойдет и все машины впереди исчезнут.

Гамаш смотрел на дорогу и думал о чудесах и мифах. И о том, как Мирна описывала ему тот момент, когда Констанс впервые призналась ей, что она вовсе не Пино, а одна из пятерняшек Уэлле.

Мирна сказала, что перед ней как будто материализовалась греческая богиня. Гера. А позднее Тереза Брюнель указала, что Гера не просто какая-то богиня, а главная. Могущественная и завистливая.

Мирна возразила, сказав, что назвала первое имя, пришедшее ей в голову. С тем же успехом она могла назвать Афину или Афродиту. Вот только она не сделала этого. Мирна назвала величественную и мстительную Геру.

Гамашу не давал покоя вопрос, хотела ли Констанс рассказать Мирне о том, что с ней сделали. Может быть, ее отец. Или о том, что сделала она или все они с кем-то другим.

Констанс хранила тайну. Это было очевидно. И Гамаш не сомневался, что она наконец собиралась поделиться своей тайной, бросить альбатроса к ногам Мирны.

Что, если Констанс Уэлле прежде поделилась с кем-то еще? С кем-то, кому она доверяла? Но с кем? Кого, кроме Мирны, могла Констанс считать человеком, достойным доверия?

Судя по всему, такого человека не существовало. Дядюшка Андре не видел их много лет и вообще не казался их большим поклонником. Соседей сестры держали на почтительном расстоянии. Священник, отец Антуан, если бы Констанс почувствовала склонность к исповеди или задушевной беседе ради спасения души, скорее всего, воспринял бы ее как товар, и не более того. Ничего человеческого или божественного.

Гамаш мысленно вернулся к самому началу дела. Он снова и снова обдумывал его. И неизменно возникал вопрос: действительно ли Мари-Констанс Уэлле была последней из сестер? Или же одна из них избежала смерти? Сфабриковала свою смерть, изменила имя. Зажила собственной жизнью.

Сделать это в пятидесятые – шестидесятые годы было гораздо проще. Даже в семидесятые. До появления компьютеров, до возникновения жестких требований к документации.

А если одна из пятерняшек все еще оставалась жива, то могла ли она убить сестру, чтобы заставить ее замолчать? Чтобы сохранить свою тайну?

Но что это была за тайна? Что одна из сестер все еще жива? Что она сфабриковала свою смерть?

Глядя на стоп-сигналы машины впереди, заливающие его лицо красным светом, Гамаш вспомнил, о чем говорил отец Антуан. Им пришлось бы похоронить кого-то другого.

Может быть, в этом и состояла тайна? Не в том, что одна из сестер оставалась живой, а в том, что похоронили кого-то другого?

Старший инспектор совсем забыл, что находится на мосту, в нескольких метрах от края, а далеко внизу течет полузамерзшая река. Его ум теперь занимала другая загадка. Он снова вернулся к делу и стал искать пожилую женщину. Лет восьмидесяти. Нескольких пожилых мужчин он знал: священник отец Антуан, дядюшка Андре Пино. Но ни одной женщины, кроме Рут.

Пару мгновений Гамаш забавлялся мыслью, что Рут и в самом деле пропавшая пятерняшка. Не воображаемая сестра, как заявляла поэтесса, а настоящая. Возможно, это объясняло, почему Констанс посетила Рут, завязала что-то вроде дружбы с озлобленной старухой, которая написала глубокомысленное стихотворение – на смерть кого? Виржини Уэлле.

Возможно ли такое? Может ли Рут Зардо быть Виржини, которая не упала с лестницы, а прокопала кроличью нору и вышла в Трех Соснах?

Хотя мысль понравилась Гамашу, пришлось ее отвергнуть. Жизнь Рут Зардо, невзирая на все ее ворчливые требования не вмешиваться в ее личные дела, вообще-то, была довольно прозрачной. Ее семья переехала в Три Сосны, когда Рут была ребенком. Хотя арест Рут и мог стать забавным действом, Гамаш скрепя сердце заставил себя отказаться от неожиданной идеи.

Внезапно его посетила другая мысль. На периферии дела Констанс имелась еще одна пожилая женщина. Та, которая жила вместе с мужем в соседнем доме и которую как-то раз пригласили на веранду выпить стакан лимонада. Которая дружила (насколько это было возможно) с очень замкнутыми сестрами.

Не могла ли она быть Виржини? Или даже Элен? Бежавшей от жизни пятерняшек Уэлле? Покинувшей их общую жизнь через могилу?

И тут он понял: кроме слов соседки, утверждавшей, что дальше веранды ее не приглашали, у них нет никаких подтверждений этого. Может быть, она была больше чем соседкой. Возможно, сестры не случайно переехали в соседний дом.

Наконец Гамаш преодолел мост. Он повернул на первом же съезде и припарковался на обочине, чтобы позвонить Лакост.

– Данные вскрытия подтверждают причину смерти, – ответила она из дома. – Возможно, их подделали, но мы оба понимаем, что это гораздо труднее, чем кажется.

– Доктор Бернар мог бы такое устроить, – сказал Гамаш. – И мы знаем, что образ пятерняшек Уэлле поддерживался всей мощью правительства. Вот тебе возможное объяснение, почему свидетельство о смерти имеет такой туманный характер: говорится о несчастном случае, но есть намек и на самоубийство.

– Но зачем им соглашаться на такое?

Это был хороший вопрос. Гамаш посмотрел на засохший сэндвич с сыром, лежащий на соседнем сиденье. Белый хлеб чуть подвял под целлофаном. Снег скапливался на лобовом стекле, и старший инспектор включил дворники, чтобы его смахнуть.

Зачем Виржини могло понадобиться фабриковать собственную смерть и почему Бернар и правительство стали бы помогать ей в таком деле?

– Я думаю, можно понять побудительные причины Виржини, – сказал Гамаш. – Похоже, публичная жизнь повредила ей больше, чем остальным сестрам.

Лакост задумчиво произнесла:

– А соседка, если это и в самом деле Виржини, она замужем. Может быть, Виржини знала: единственная надежда жить нормальной жизнью – это начать все заново, с чистого листа. Другим человеком.

– Как ее зовут?

Он услышал, как Лакост щелкает по клавишам в поисках нужного файла.

– Аннетт Мишо.

– Если она Виржини, то Бернар и правительство должны были ей помочь, – сказал Гамаш, размышляя вслух. – Почему? Возможно, не по доброй воле. Вероятно, у Виржини имелся на них какой-то компромат. И она грозила предать его гласности.

Он снова вспомнил маленькую девочку, выглядывающую из дверей своего дома. Ее несчастное лицо перед камерой, лицо, умоляющее о помощи.

Если он прав, то Виржини Уэлле, одна пятая часть чуда, возможно, была также убийцей. Даже двойным убийцей. Одно убийство она совершила много лет назад, чтобы бежать, а другое – несколько дней назад, чтобы сохранить свою тайну.

– Я поговорю с ней сегодня еще раз, patron, – сказала Лакост.

Гамаш услышал в трубке вопли и смех маленьких детей Лакост и посмотрел на часы на приборном щитке. Половина седьмого. Неделя до Рождества. Сквозь очищенный от снега полумесяц на лобовом стекле он видел освещенную фигуру пластмассового снеговика и бегущие огоньки перед заправкой.

– Я сам, – сказал он. – К тому же мне ехать ближе. Я только что пересек мост.

– Вечер будет долгим, шеф, – заметила Лакост. – Позвольте мне.

– Вечер будет долгим для нас обоих, – сказал Гамаш. – Я сообщу тебе, что удастся узнать. А ты пока попытайся собрать побольше информации о мадам Мишо и ее муже.

Он отключился и повернул назад, в сторону Монреаля. К забитому машинами мосту. Медленно двигаясь по мосту в город, он думал о Виржини, которая, может быть, и бежала, но всего лишь в соседний дом.

Гамаш съехал с моста, некоторое время петлял по узеньким дорожкам и наконец оказался у дома Уэлле. У темного дома. У черной дыры в веселом квартале, готовящемся к Рождеству.

Он остановил машину возле дома Мишо. Тропинка была расчищена, одно из деревьев в переднем дворике украшено яркими рождественскими лампочками. В доме горел свет, хотя занавески были задернуты. Дом казался теплым, притягательным.

Дом, как и все другие на улице. Один среди равных.

Не этого ли так хотели знаменитые пятерняшки? Не известности, а общества? Быть нормальными? И если так, если он нашел давно потерянную пятерняшку, то она воплотила свою мечту в жизнь. Даже решилась на убийство ради мечты.

Гамаш позвонил, и дверь ему открыл человек лет восьмидесяти. Открыл без малейших колебаний, не думая, что человек по другую сторону может желать ему зла.

– Oui?

На месье Мишо были кардиган и серые фланелевые брюки. Выглядел он аккуратно и по-домашнему. Седые усы опрятно подстрижены, в глазах ни тени подозрения. Напротив, он смотрел на Гамаша так, словно ожидал от него лучшего, а никак не худшего.

– Месье Мишо?

– Oui?

– Я один из полицейских, расследующих то, что случилось в соседнем доме, – сказал Гамаш, показывая удостоверение. – Вы позволите мне войти?