Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

– Я тебе сейчас такие косички заплету, что все-все завидовать будут! – сказала Настя. – А потом мы съездим в цирк. Ты когда-нибудь была в цирке?

Соня покачала головой. Приятно было видеть, как во взгляде ее зарождается радостное любопытство.

– Там есть медведи, которые катаются на велосипедах! – продолжила Настя с внезапным энтузиазмом. – Их очень долго воспитывают, чтобы они делали то, что скажет дрессировщик. Пойдем!

Теперь уже она сама побежала по ступенькам наверх, забыв про родителей. Потянула за собой улыбающуюся Соню. Взмахов руки разогнала густую бахрому серебристых нитей.

Дверь в квартиру была приоткрыта. У стены неподалеку валялись вещи: чемоданы, сумки, колеса от велосипеда, гитара в чехле.

Под ногами что-то похрустывало, и, опустив голову, Настя сообразила, что пол густо усыпан мелкими щепками от разломанных иконок, вперемешку с лохмотьями ржавчины.

Соня проворно юркнула в черноту.

– Деточка, не бойся, – раздался голос тети Маши, ласковый, дружелюбный, такой теплый и родной. – Сегодня будет много родственников. Все-все приедут. Тебе понравится.

В нос ударил неожиданно резкий запах гнили, от которого сделалось дурно. Настю дернули за руку так, что больно хрустнуло в плече, и затащили внутрь. Она запнулась о порог, начала падать и успела лишь коротко вскрикнуть, прежде чем темнота залилась в рот, в глаза, в уши. Вспыхнули ворохом звуков цоканье когтей по полу, скрежет зубов, скрип колес и что-то чавкающее, стонущее, рвущееся.

Дверь захлопнулась, но через пару минут приоткрылась вновь.

В темноте квартиры с нетерпением ждали поднимающихся по лестнице гостей.

Дарья Бобылёва

Баба огненная

Про село Стояново разное рассказывали. И люди здесь пропадали, как местные, так и приезжие, и помирали непонятно от чего, и видели всякое – и, что характерно, не только пьяницы сельские, но и агрономы, и заслуженные учительницы. А в советские годы кристальной ясности и понятности всего на свете, когда человека только что в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. И ведь не стихали они, сколько мер ни предпринимали, – все равно змейками ползли во все стороны эти пересуды, причем обсуждали в том числе и вещи совершенно возмутительные. Например, будто местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед стояновским сельсоветом к годовщине Октября, рассказывал, напившись, что сам Ленин трижды являлся ему во сне. И просил в Стояново его не везти, не отдавать тварям тамошним на растерзание. Все это звучало бы как кухонный анекдот, да только скульптор, рассказывая, трясся и чуть не плакал. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор – в психиатрическую лечебницу, что никого уже не удивило. Люди образованные, в темные бабьи глупости не верящие, давно сошлись во мнении, что в Стоянове находится некий очаг безумия, передающегося от человека к человеку неизвестным медицине способом.

А еще многие помнили историю о том, как немцы шли в Стояново, да так и не дошли.

Это было зимой. Небольшой немецкий отряд – то ли разведывательный, то ли просто от своих отбившийся – шел за непонятной иностранной надобностью в спрятавшееся за лесами, никому в общем-то не нужное село. Началась вьюга, и немцы укрылись в охотничьем домике, который возник у них на пути, точно по волшебству. В домике и припасы кое-какие нашлись, и одеяла теплые – будто ко встрече дорогих гостей подготовились.

А нашел немцев через пару дней древний дед-охотник из Стоянова – собака его все сворачивала к домику, возилась вокруг и дверь скребла. Охотник, как и все в Стоянове, знал, что в дом этот соваться нельзя ни в коем случае, там не то кикимора обжилась, не то шуликуны, не то медвежий царь. Поэтому сначала он сбегал в село, собрал самых смелых и любопытных, а потом они вместе открыли дверь со всеми предосторожностями.

Немцы валялись внутри кто на полу, кто на лавке. С синими лицами, выпученными глазами и разинутыми ртами – так широко разинутыми, что губы в уголках надорвались. Стояновские смельчаки оторопели – они и подумать не могли, что при первой встрече с врагом им этого врага так жалко станет, по причине мученической его смерти. Только один немчик выжил – молоденький, беленький, нос картошкой. Выполз из-под мертвых тел и ревет. Бабы стояновские смотрели-смотрели и тоже реветь начали. У кого сын на фронте, у кого муж, и этот вроде как убивать их пришел, нелюдь фашистская, а жалко мальчишку – сил нет. Так и не выдали они его, спрятали у кого-то, травами отпаивали, да не отпоили, умер немчик через пару дней. Спать он не мог совсем – всю ночь сидел, пальцем в углы темные тыкал и орал как резаный, по-своему.

Представили все потом как положено: героические, мол, партизаны уничтожили целую роту немцев на подходе к селу Стояново. Вот только партизан в здешних лесах отродясь не водилось.

Ничем не примечательная девочка Серафима родилась в Стоянове на самом излете войны. Отца своего она помнить не могла, хоть и вернулся он с фронта благополучно. Только без ноги, и щека одна точно сжеванная, в черной въевшейся грязи. Но соседки зря Серафиминой матери завидовали – сломался он где-то внутри. Пил, ревел, на дочку Таньку и на жену, забрюхатевшую на радостях, кидался. И шептал, косясь куда-то вниз, что в полевом госпитале к нему, когда ногу оперировали, фрица мертвого случайно пришили. И куда он ни пойдет, фриц за ним тащится, зубы скалит – губы-то ему пожгло, все лицо пожгло, только зубы остались и глаза – светлые-светлые, наглые. Ночами безногий мутузил кулаками воздух, кидался всем, что подвернется, в натопленную жилую тьму:

– Сгинь, белоглазый!

И только дед Митрий умел сына озверевшего кое-как успокоить. Говорил, что фриц-то не страшный, безобидный, в общем, фриц сопляк совсем, и не будет же он вечно за солдатом Красной армии таскаться – не выдержит, да и отвалится.

Не выдержал сам Серафимин отец. Приковылял однажды в дровяной сарай да и отрубил себе культю, к которой, как ему чудилось, мертвый немец пришит был. Повредил в ноге какой-то важный сосуд и истек кровью. Но умер радостно, улыбался с таким облегчением, точно наконец победил, и муки его кончились, и твердил:

– Ушел, ушел белоглазый…

А на следующий день после смерти отца Серафима на свет пожаловала, раньше срока. Мать ее в бане родила – как прихватило, так и ушла туда тихонько, подальше от покойника и хлопот вокруг него. И не позвала с собой никого, как положено, чтобы банница ребенка не подменила.

Нехорошо все это было. Приходили стояновские бабки-шептуньи посмотреть на девочку, беспокоились – мало ли кто мог через отцовскую кровь да без пригляда явиться. И так обезлюдело Стояново, плохо жило, голодно и совсем беззащитным стало перед теми, кто вокруг обитал. Бабки говорили, что и в лесу, и в реке, и в поле, и в домах даже – везде кто-то живет, и никак с этими жителями не сладить, только соседствовать можно, и то по правилам определенным, и не человек эти правила назначает. Не были странные соседи ни добрыми, ни злыми, потому что сердца не имели, души человечьей. От таких всего можно ждать.