Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Вот бы повидаться! У неё как раз и шляпка новая, тоже подарок Чётного. Надо же хоть раз дойти до этого левого берега – не так уж он и далеко.

Лолотта почти собралась спуститься с холма, но её остановили сразу два важных события: было у неё такое свойство – притягивать к себе, как сказал бы Чётный, парные явления.

Вот, например, та неприятная история с родинкой, которая зудела – оказалось, это всё ж таки кожная немочь, – притянула к себе случайное знакомство с лекарем. Он жил на улице Карпо, у кладбища, имел длинные усы и врачевал по старинке: словами да травами. Жаль, что денег за свою услугу запросил немало – но Лолотта была так напугана тем ночным зудом, что рассталась с монетами сравнительно легко. Родинку ещё с три дня подергало, а потом она сошла начисто, будто и не было никогда на щеке Лолотты этой привычной отметинки. В память осталось лишь розовое пятнышко – Чётный любил дотронуться до него пальцем, но он, вообще, много чего любил потрогать.

Он пришёл в тот день много раньше обычного – и ещё даже раздеть Лолотту не успел, как вдруг в дверь постучали тяжелым, и, хочется сказать, весёлым кулаком. Так стучит тот, кто очень ждёт ответа – и надеется, что ответ этот будет быстрым.

Лолотта давно перестала соблюдать чётные и нечётные дни – сегодня был понедельник, но замены воевавшему любовнику она найти не смогла, и потому принимала Чётного, когда тому заблагорассудится – кроме, конечно, воскресенья, которое нужно посвящать Богу. Молодой кюре из базилики был таким красивым, что Лолотта всю мессу только и делала, что мысленно срывала с него сутану – а потом тут же, по свежим следам, замаливала греховные помыслы.

Итак, был понедельник – весёлый кулак стучал в дверь, и, распахнув её, Лолотта увидела Нечётного, с чёрной повязкой через глаз, вытекший в итоге ранения.

– Похоже, как случайно наткнёшься на ветку, – любезно пояснил Нечётный, для него это был какой-то невероятный всплеск откровенности. Потом он прямо у двери полез к Лолотте за этим самым, нетерпеливо задирал юбки, как мальчишка, который распаковывает подарок – а в спальне-то её ждал Чётный, который тоже пришел не разговоры разговаривать. Несчастная Лолотта сказала, ей пора уходить – они могут вот только если очень быстро, и прямо здесь, стоя: а в следующий раз пусть приходит в среду, в своё обычное время. Она держалась руками за дверь, надеясь, что всё пройдет скоро – и думая только об этом, вдруг неожиданно поймала такую долгую и горячую волну, что едва не крикнула об этом на весь дом. На прощанье Нечётный поцеловал её в щёку, но не спросил, куда делась родинка. И денег не оставил. Лолотта обмылась, как могла, холодной водой из чашки, потом вытерлась старой юбкой и пошла в спальню, где Чётный шуршал газетами и недовольно спрашивал, куда она подевалась?

– Сюзон приходила, – соврала Лолотта.

Чётный бросил газету на пол, она долго шуршала, оседая.

А наутро в дверь постучал почтальон – принёс письмо из дома, написанное кривыми квадратными буквами, похожими на покосившиеся ульи.

Оказалось, что мать умирает – и просит Лолотту приехать.

Она ведь не только не левом берегу не бывала. Она и домой, в предместье, так ни разу и не выбралась за все эти годы.

– Долго же ты к нам ехал! Мы думали, так и не выберешься! – Лидия обняла меня, и я, коснувшись её плеч, удивился тому, какие они, оказывается, мягкие. Она очень стройная, можно даже сказать, худая – но на ощупь её тонкие руки казались мягкими и тёплыми.

«Даже странно, что она живой человек», – сказала бы здесь моя бывшая жена, не любившая Лидию.

Мы познакомились в начале девяностых – Лидия торговала собачьими шубами на рынке, а я пришёл туда чтобы купить жене шапку-капор на день рождения. Жена мечтала о такой шапке – хотя на мой взгляд, это была на редкость уродливая модель, превращавшая женщин в чудищ с огромной мохнатой головой. Но жену моё мнение не интересовало: она просто хотела капор, и чтобы обязательно – с бомбошками на шнурках.

Был январь, холодный и ясный. Торговки приплясывали на месте, закрывали носы варежками и потом отплёвывались от клочков пуха, попавших в рот. Когда я появился в меховом «ряду», женщины буквально напали на меня, и каждая тащила к своим шубам и шапкам, распятым на плечиках. Мех трепетал на ветру.

– Ондатра, нутрия, норочка? – заискивали торговки. У одной из них губы от холода были такими синими, как будто она съела ведро шелковицы. Руки, которыми она пыталась меня ухватить, не согревались даже в варежках.

Я решил, что возьму капор именно у этой – самой из всех замёрзшей. «Отмороженной», как шутила впоследствии Лидия, рассказывая кому-то историю нашего знакомства. Она и вправду окоченела уже почти что до самых костей, но упрямо не уходила с рынка – потому что верила в рыночную примету: как только продастся первая вещь, так тут же пойдёт вся торговля.

Лидия положила капор в пакет, моментально задубевший от ледяного воздуха, и сказала:

– Вы мне оставьте свои координаты! На той неделе придут новые шубы, как раз к вашему капору.

Худенькая, невысокая, промёрзшая, она без труда командовала всеми вокруг – во всяком случае, я покорно продиктовал ей шесть цифр нашего домашнего номера, и через неделю Лидия, действительно, позвонила. Потом она приезжала к нам домой, показывала какие-то вещи, пыталась подружиться с моей женой, но, как я уже сказал, не понравилась ей.

– Что она к нам повадилась, в самом деле? – возмущалась жена. – Будто вынюхивает что-то!

Лидия в те годы, действительно, напоминала собаку, идущую по следу – она тогда бросила своего первого мужа, который оставил ей квартиру, но все остальное требовалось обеспечить самостоятельно. Сейчас она похожа, скорее, на лисицу – умное, хитрое личико, золотистые волосы, бесшумная походка. Сколько раз я вздрагивал, услышав её голос за спиной, когда рядом, кажется, никого не было!

Я понимал, что она должна нравиться, – и знал, что многие наши знакомые теряли из-за неё голову и деньги, без всяких «или-или», но меня Лидия в этом смысле никогда не привлекала. Она была слишком уж сильной личностью – а мне нравятся другие, такие, чтобы не умели добывать огонь трением, и решать любые вопросы в течение получаса.

За столом в гостиной сидели Сергейка в белой рубашке, Софья и Валерия (совсем не похожие ни на мать, ни друг на друга), незнакомая женщина с красивой грудью, обтянутой платьем, и, вот сюрприз, Геннадий!

– Старик, как я рад! – художник изо всех сил старался показать, что он, действительно, рад, но думал при этом о другом – чтобы женщина с красивой грудью не переключила внимание на нового гостя. Не желая мешать Геннадию, я сел рядом с Валерией, которая тут же принялась нагружать мою тарелку салатами, явно радуясь тому, что у неё появилось хоть какое-то занятие.

Валерия училась в юридической академии, была тоненькой и очень белокожей. Губы у неё от природы красивого, светло-оранжевого цвета, а глаза – голубые.

… Когда фея и принц брались за дело всерьёз, Моди соглашался со всем, что взбредало им в голову. Именно в угоду этой парочке он увлёкся обнажённой натурой – фея считала, что это принесет ему успех, а принц уговаривал изображать натурщиц «до» и «после», ведь разница очевидна! Но даже фея и принц не могли углядеть за всем, что происходит в жизни Амедео – именно поэтому в 1916-м году он познакомился с Леопольдом Зборовским, его женой Ханкой и ещё одной прекрасной польской девушкой по имени Люния – она жила вместе со Зборовскими, ожидая, когда муж вернется с фронта.

Эта Люния была, действительно, очень красива – она не отказывалась позировать Модильяни, но всё прочее отметала решительно. А Зборовский – или просто Збо – стал вначале близким другом Амедео, а потом – его самым верным поклонником, агентом и меценатом. Фея с принцем никогда бы такого не допустили. Пятнадцать франков в день, холсты, краски, натурщицы – отныне за всё платит Збо, и даже работает Моди в их с Ханкой доме на улице Барра.

Впервые в жизни у Модильяни действительно что-то получается – он пишет портреты чуть ли не всех своих знакомых, и каждое лицо для него – как задача. В Париже начинают говорить о манере Модильяни, стараясь не замечать при этом его ужасных манер.

Заказчики протягивают деньги – 10 франков за сеанс плюс выпивка. Женщины вытягивают шеи, как жирафы, чтобы хоть немного походить на красавицу Люнию с портрета, мужчины сердятся, что Моди работает слишком быстро. Где это видано, чтобы работа была готова за два часа! – возмущается один такой мсье. – Мы позировали разным художникам, так у них целые месяцы уходят, чтобы только манишку нарисовать – а тут какое-то мошенничество! У Моди желваки под кожей прыгают так яростно, будто бы там кто-то играет в бильбоке, и жена дёргает своего мсье за рукав – окстись, не позорься!

В академии Коларосси, где Модильяни теперь не столько учится, сколько подыскивает себе натурщиц, – чтобы притушить вечный голод новых лиц, – его знакомят с новенькой художницей, мечтавшей расписывать фарфор. Она и сама как фарфоровая – хрупкая маленькая девушка, зовут самым что ни на есть французским именем – Жанна. Старый друг Утрилло был помешан на другой Жанне – д’Арк. Собирал статуэтки, ликовал, когда в 1909 году папа Пий X провозгласил орлеанскую деву блаженной.