Путь в Иерусалим - Ян Гийу

— Но… это ведь… все равно невозможно… убийство?.. — перебил его Арн.

— Слушай и не перебивай, — снова начал отец Генрих решительно, но уже более спокойно. — Мир Божий двойственен, и мы должны попытаться взглянуть на него с разных сторон. Там, снаружи, существует мир extra muros, со своими, иногда весьма странными, законами. Согласно этим законам, на тебе вины нет. Но есть высший мир intra muros, который предъявляет к нам значительно более высокие требования. Во-первых, в том, что касается этих убийств, гораздо больше греха на брате Гильберте и на мне, чем на тебе. Скоро я объясню тебе это подробнее. Во-вторых, мы должны попытаться взглянуть на твой поступок с высшей точки зрения, сколь трудно ни казалось бы это нам, грешным. Мы должны попытаться понять, каково было намерение Бога. Несомненно, он хранил тебя не для этого поступка, можешь быть в этом уверен. Главное дело твоей жизни, каково бы оно ни было, по-прежнему впереди. Но в тот день Бог использовал тебя как орудие, чтобы наказать людей, которые тяжко согрешили. Ведь было так: они, ради собственной похоти и выгоды, принуждали молодую девушку — Гудрун, которую ты впервые встретил там, на дороге, выйти замуж за человека, к которому она чувствовала лишь отвращение. Когда она в отчаянии убежала со свадьбы, они преисполнились гнева и, готовые убить любого, кто попадется им на пути, громко кричали о том, что первый же встречный — похититель невесты и по закону он должен умереть. Увидев это, Господь прогневался и поставил тебя на пути грешников, чтобы сурово их покарать. Настоятель собора Торкель не совсем был не прав, говоря, будто ангел направлял твою руку, хотя, разумеется, все его рассказы о чуде и тому подобном недостойны внимания. Ты был орудием в руках Божьих и исполнил Его волю, чего ты, может быть, и не сделал бы, если бы брат Гильберт или я не ввели тебя в заблуждение. Поэтому ты прощен и на тебе нет греха, сын мой. Твой пост заканчивается сегодня, но помни — вечером ты должен вкушать пищу умеренно, чтобы себе не навредить. Это все.

Арн не произнес ни слова, и отец Генрих терпеливо ждал, когда все сказанное укрепится в сознании юноши.

Арну нетрудно было увидеть формальную логику в том, что говорил отец Генрих, — все его утверждения основывались на абсолютной истине и смирении перед Богом. Арн устыдился своей первой мысли, возникшей после того, как он услышал слова прощения: ему показалось, что отец Генрих с чрезмерной любовью отнесся к своему духовному сыну, что именно ему он оказал особую милость, тогда как с другими он был бы строже. Плохо думать так об отце Генрихе, и Арн посчитал, что даже после прощения он вновь согрешил. Но подходящее время для того, чтобы заново исповедаться, еще не пришло.

— Наконец мы подошли к вопросу о моем собственном грехе и грехе брата Гильберта, о нашей ответственности за то, что случилось, — вздохнул отец Генрих. — За стенами монастыря в мирской жизни людей отличают и оценивают не так, как здесь, где ты стоишь не больше, но и не меньше, чем твой брат. Там в человеке люди видят в первую очередь не ближнего своего, а то, кто он — раб или король, ярл или вольноотпущенник. Для них важно, есть ли у мужчины или женщины знатные родичи. Приблизительно так ты сам и брат Гильберт оцениваете лошадей.

— Но ведь у всех людей есть предки, мы все происходим от Адама и Евы и рождаемся одинаково голыми, — возразил Арн с нотками удивления в голосе.

— Разумеется, у нас у всех есть предки. Но у одних они более знатные, чем у других, и одним достается более богатое наследство, чем другим…

— Так что если человек рождается богатым, он и остается богатым, а если у человека есть знатные предки, ему ничего не нужно делать самому, он все равно будет знатным? И тогда не имеет значения, плохой человек или хороший, умный или глупый, если он все равно знатный? — задумался Арн, делая первые робкие шаги на пути к познанию мирской жизни.

— Да, все именно так, поэтому некоторые и по сей день имеют рабов, ты ведь об этом знаешь? — сказал отец Генрих.

— Знаю… — ответил Арн с сомнением. — У моего собственного отца были рабы. Я давно об этом не думал, гоня прочь воспоминания, больше всего во время вечерних молитв я думаю о матери, реже — об отце и никогда — о том, что у него были рабы. Теперь я вспоминаю, как однажды он отрубил голову рабу, не помню почему, но эту картину я никогда не забуду.

— Боюсь, что у твоего отца и сегодня есть рабы. Он происходит из знатного рода, и это означает, что ты тоже знатного рода, подумай об этом хорошенько. На могиле твоей матери ты видел два знака, хотя мы никогда об этом не говорили. Один — голова дракона и меч, это герб твоей матери. Второй — стоящий лев, и это герб твоего отца, герб рода Фолькунгов, следовательно, ты — Фолькунг. Но ты, вероятно, не понимаешь, что это значит.

— Не-ет, — протянул Арн.

— Это означает следующее, — резко сказал отец Генрих. — У тебя есть право ездить с мечом, носить щит с гербом Фолькунгов, и, если бы эти невежды встретили тебя вооруженным, им бы и в голову не пришло на тебя напасть, а если бы у тебя не было меча и щита с гербом Фолькунгов, тебе следовало лишь назвать свое имя, Арн сын Магнуса из Арнеса, и их боевой пыл тут же бы угас. Я никогда не говорил тебе об этом, никогда не рассказывал тебе, кто ты в глазах мирян, и это было моей ошибкой. И если я могу оправдывать себя, то только тем, что мы здесь, в монастыре, смотрим на ближнего своего иначе. И я не хотел вводить тебя в искушение и заставлять думать, что ты лучше других. Мне кажется, что ты можешь понять это и простить.

— Но это не может сделать меня иным, чем я есть на самом деле, — задумчиво возразил Арн. — Я такой, каким создал меня Бог, как и все мы, такой, как ты или рабы из того мира, здесь нет ни моей вины, ни заслуги. И кстати, почему тех несчастных, которые хотели меня убить, должно было остановить мое имя? Для них я бы по-прежнему оставался монашком, который не умеет обращаться с мечом, так почему же они должны были испугаться моего имени?

— Потому что если бы они подняли на тебя руку, то никто из них не прожил бы и нескольких дней после этого. Ни один. А именно: тогда их врагом стал бы весь род Фолькунгов, твой род. Ни один крестьянин в этой злосчастной стране и не помыслит о подобном безумии. Так обстоит дело в том мире, и ты должен привыкнуть к его законам.

— Но я не хочу привыкать к столь неразумному и злому порядку, святой отец. И жить в таком мире я тоже не хочу.

— Ты должен, — коротко сказал отец Генрих. — Ибо так решено. Скоро ты вновь отправишься в этот мир, таково мое приказание.

— Я подчинюсь, но…

— Никаких «но», — прервал его отец Генрих. — Ты не должен теперь брить голову. С этого момента ты прервешь свой пост, только подумай о том, чтобы вначале есть понемногу. Сразу же после ужина ты отправишься к брату Гильберту, он расскажет другую сторону правды о тебе, ту сторону, которая тебе также неизвестна. — Отец Генрих тяжело поднялся с ветхого деревянного ложа. Внезапно он почувствовал себя старым и немощным и впервые подумал о том, что его жизнь приближается к закату, что отпущенное ему время неумолимо тает и что, может, ему не дано узнать, какую судьбу уготовил Бог для Арна.