Чёрная рада - Пантелеймон Кулиш

 — Видишь ли возле конюшни, при самой земле окошко?.. Там сидит вельможный Сомко, что брезгал когда-то всеми, и не было ему равного в целом свете... Как тебе это чудо кажется?

 — Чудо великое, отвечал Петро Сердюк, нечего сказать! Служит вам фортуна, пане гетмане, лучше всякого чуры.

 — Но я расскажу тебе что-то еще дивнее. Послушай-ко, брат, какой мне сон сегодня перед светом снился. Кажется, шел я с тобою домой, и пришел, и лег спать, и проспался, только, проснувшись поутру, слышу, что ночью совершилось неслыханное чудо: Сомку мышь голову откусила! Как тебе кажется, Петро? Что этот сон означает? Коли б ты разгадал мне его, я нашел бы, как наградить тебя.

Задумался казак, но, помолчав немного, отвечал:

 — Что ж, пане гетмане? Не к тому ли это клонится, чтоб запорожец превратился в мышь?

Гетман обнял и поцеловал его за этот ответ, а когда вошли в светлицу, он снял с руки золотое кольцо и сказал:

 — Этот перстень всякого превратит в такую крысу, что проберется, куда ей нужно, хоть чрез двенадцать дверей. Возьми, надень на палец, и нигде тебя не остановят.

Но казак не принимал перстня и пятился назад.

 — Что ж ты отступаешь? спросил гетман с удивлением.

 — Потому отступаю, пане гетмане, что хоть запорожец на всякое характерство способен, но за такое дело еще ни один не брался. Прощай, пане гетмане. Может быть, с хмелем и твой сон выйдет из головы.

И с этим словом вышел из светлицы, оставя гетмана в совершенном остолбенении от стыда и удивления.

Долго стоял он на одном месте, наконец начал ходить неровными шагами по светлице и рассуждать почти вслух:

 — Э! сказал он сквозь зубы, остановясь, стало быть правда тому, что говорят: никогда казак не был и не будет катом!

И начал опять ходить.

 — Чёрт знает, какие глупости! продолжал он. Как будто не все один дьявол — задушить какую-нибудь погань на раде, или дать ножом под бок в подземелье!

И задумался, остановясь среди светлицы. Потом отвечал сам себе полу-словесно, полу-мысленно:

 — Видно, не все одно!.. Почему ж бы мне самому с ним не расправиться?.. Пока Сомко был Сомком, я становился против него смело, а теперь меня как будто страх пробирает...

И опять молча начал прохаживаться по светлице.

 — Враг его знает, думал он, как человеком доля играет... Видно, сам лукавый помогает мне в моих затеях... А правду сказать, лучше, еслиб ничего этого не было... Ох, батько мой Богдан! Не узнал бы ты теперь своего Иванца... Враг!.. И откуда нечистый подсунул мне врага!.. А уже теперь поздо останавливаться... Или я, или он... Два кота в одном мешке не поладят... От чего ж это не хватает у меня силы повершить?.. Была сила свет переставить на свой лад, а теперь боюсь пырнуть ножом под бок... Дивное дело: не боялся человека в полном вооружении, а боюсь в цепях...

Этот несвязный разговор с самим собою то вырывался у него как бы против воли сквозь зубы, то договаривался мысленно. Иногда он останавливался, но не простояв и полминуты, опять принимался ходить. Длинные паузы нередко отделяли ответ от вопроса. Он был злодей, слишком скоро прошедший свою школу и слишком быстро ниспустившийся в мрачную бездну зла: порождения озлобленной души явились ему там без покрова и заставили его содрогаться.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

А в неділю рано

Ся славонька стала:

Взяли, взяли козаченька,

Забили в кайданы, —

Ой на ноги дыбы,

На руки скринці...

Вызволь, Боже, козаченька

С темноі темниці!

Через несколько времени доложили гетману, что какой-то человек хочет донести ему наедине о каком-то важном деле. У Бруховецкого для подобных гостей всегда был доступ. Тотчас велел впустить.

Ввалилось в дверь что-то толстое и горбатое, в надвинутом на голову кобеняке. Не видать было его лица, только глаза блестели из-под капюшона. Бруховецкий сам не знал, чего испугался: так его душа была встревожена.

 — Кто ты? спросил он.

 — Я тот, отвечал странным каким-то голосом незнакомец, кого тебе нужно.

 — Дух Святой с нами! вскрикнул гетман. (Ему Бог знает, что показалось).

 — Кого ж мне нужно? спросил он дрожащим голосом.

 — Тебе нужно такого человека, который бы наворожил покой на гетманщину. Везде народ толпится вокруг панов и придумывает, как бы освободить Сомка; да и нежинские мещане начали толковать теперь о Сомке, как жиды о Мессии.

 — Гм!.. Что ж ты за человек?

 — Я человек себе мизерный, швец из Запорожья, но если сошью кому-нибудь сапоги, то носить будет долго.

 — Как же ты заворожишь гетманщину?

 — Простым способом. Она тотчас успокоится, как только пойду да расскажу Сомку сон, что сегодня перед рассветом тебе снился...

 — Дьявол! Откуда ты мой сон узнал?

 — От крысы.

 — Так, так! сказал Бруховецкий, закусив злобно губу.

 — Успокойся на этот раз; подумай лучше, как тебе освободиться от своего врага, чтоб вместе с тобою всем нам не было так, что сегодня пан, а завтра пропал.

Долго молчал Бруховецкий.

 — Открой голову, сказал он наконец; я посмотрю, не в самом ли уж деле лукавый ко мне присоседился?

Запорожский швец отбросил назад кобеняк, и Бруховецкий от удивления отступил назад.

 — Кирило Тур!

 — Тс! Молчи, пане гетмане. Довольно и того, что ты знаешь теперь, как меня зовут.

И Кирило Тур опять накрыл голову.

 — Неужели ты возьмешься за такое дело?

 — А почему ж? Разве у меня руки не людские?

 — Но ты, говорят, немножко свой с Сомком!

 — Как чёрт с попом. Я давно уже ищу, как бы ему удружить, и в Киеве, сам здоров знаешь, чуть-чуть не доказал ему дружбы, да проклятый попович помешал.

 — За что ж ты на него озлился?

 — Это мне знать. У всякого своя тайна. Я тебя не спрашиваю, не спрашивай и ты. Не задерживай меня, и коли хочешь, чтоб я поблагодарил тебя за сотничество, так говори, как мне к нему пробраться.

 — Вот как, отвечал Бруховецкий. Возьми ты этот перстень; с ним пройдешь везде, никто тебя не станет останавливать и расспрашивать. Я даю его своим казакам только в самых важных случаях.

 — Славный перстень! сказал Кирило Тур. Ещё и лук со стрелой вырезан на печати.

 — Это, если хочешь знать, тот самый, что покойный Хмельницкий снял с руки у сонного Барабаша. Я сам ездил с этим знаком и в Черкасы к Барабашихе за королевскими грамотами. Покойный гетман подарил мне его на память.

 — Эге! С доброй руки подарок, на добро и служит!

С этими словами Кирило Тур вышел из светлицы.

Бруховецкий проводил его до другой двери.