Амфитрион - Анна Одина

– …раскаленным шаром. И нага. Потому что была, м-м-м… мексиканской кошкой. Теперь скажу так. Вокруг кольцом обращался Эзымайл. Но и… как это… Не мог достичь. Потому что хвост, а это натурально, был намертво прикреплен ко лбу него. Эзымайл уже тогда только имел один глаз. Но глаз горел звездой. Поэтому освещал пустоту. Это натурально. Когда же взгляд возвращался к Паркее, по голой коже нее ходили волны. Как объяснить? Потому что она чувствовала взгляд. Горела!

Рассказчик – видимо, не совсем в ладах с местоимениями – помолчал, собираясь с силами.

– Теперь скажу так, м-м-м-м… Пылала она, как мак. Хотя и не было там жизни, но была только вечная любовь, а это натурально она… которая сильнее, чем жизнь.

Тут Митя догадался включить омни на запись, по-прежнему не решаясь встать, чтобы не скрипнуть половицей, и стараясь дышать через раз. Дыхание же Петла показывало, что он не спит и, затаив дыхание, слушает. Рассказчик (это явно был кот) взволнованно продолжал, периодически сбиваясь на странные звездные ругательства:

– И тогда Предвечный Молод (sak haa-badaş[68]!) распространял черные лапы его, они, что… как сказать, Молочный? Большие от низа и до верха миров. Охватывал всюдную жизнь и нежизнь тоже, выдвигал когти и… разговаривал: «Да станут дети Мои везде!». На Паркею из ничего тогда падали kșkș него – сверху, снизу падали и с боков, и шипели, и кричали от боли, потому что Паркея горела! Но каждая, м-м-м… mwia, mwia-harann… из них вбирала часть жара, жизни Паркеи! Все охлаждали праматерь, сами загоравшись ярким пламенем, охвачивали ненавистью к пустому холоду вселенной! – Тут рассказчик, как ни старался, не смог удержаться от комментария: – М-м-м-м… Мя-а-а-а-а!! Волшебный.

Митя неуютно поежился, но все-таки не мог не отметить, что кошачья космогония успела почерпнуть кое-какие термины в человечьем понятийном аппарате.

– Теперь скажу так, а что несчастный Эзымайл? Каково наблюдал охлаждающий дождь, первых kșkș во тьме и, это, что так возмущает, умирание возлюбленной Паркеи?

– Сто зе, сто зе Изымай? – еле слышно прошелестел загипнотизированный коварным фамильяром Пётл.

– О-оо, я скажу теперь! – чуть повысил голос кот-баюн. – Боль и страдание имел, великие и весьма, весьма… круглые! Тогда понатужился, mwia harann… распрямлял позвоночник, дотягивался до хвоста и… И… м-м-м… МЯРГХ ПЕРЕГРЫЗАЛ!!! И рухал вниз, волшебный, рухал.

Воцарилось потрясенное молчание. Слушатели переваривали.

– И сто? – помолчав, прошептал Пётл.

– Сто? Скажу тебе, Молочный. Пока рухал, на Паркее потухло. Паркея погибла. Пока летел. По истечении полета опускался в великое озеро, в Ванну. Плыл, шел. Где-то грыз, это натурально, кусал, бежал. Так. Долго, долго делал. Лбом двигал мир от себя.

Рагнарёк прилично помолчал. За это время Митя успел с садистским вывертом ущипнуть себя за ногу, чуть не вскрикнуть, зажать рот рукавом, потерять равновесие, чуть не упасть и осознать, наконец, что кот насторожился. Но Рагнарёк был слишком горд, чтобы в такую ночь стесняться разоблачения. Через зеркало в прихожей Митя увидел, как одно черное ухо повернулось в сторону его комнаты, послушало и вернулось назад, на место.

– Паркея погибла. Пока, это натурально, временно существует без жизни, так как дала жизнь всем… тем. Эзымайл с тех пор так бродит. Сердце ярится негасимым гневом на Предвечного Молода… кто виноват. Но и на всех kșkș, кто получил жизнь ценой смерти, кто не виноват. Аили нет. Ходит, да, так скажу, ходит до сих пор, ходит, смотрит. Работает, – настойчиво повторил Рагнарёк и пошевелил черным кончиком хвоста. Митя вспомнил, что хвост у него действительно какой-то подозрительно короткий – шерсть маскировала недостаток длины. Да и один глаз порой вел себя как-то странно, как будто гулял сам по себе… Рагнарёк любил его закрывать.

– А юди? – спросил рациональный Пётл.

Рагнарёк пренебрежительно махнул лапой, и Митя наконец подумал, что все-таки сошел с ума.

– Потом были, Молочный. Или до. Неважно.

Пётл некоторое время переваривал и эту информацию.

– Сто значит «погибва»? – спросил он, и ученый кот уже открыл гомерический рот, чтобы объяснить, но Митя не выдержал и вошел в спальню.

– Ничего, Петечка, – сказал он, глядя на былинное животное страшными глазами. – Это значит «заснула», – тут Рагнарёк, кажется, удовлетворенно кивнул. – Вот и ты спи, пожалуйста, поздно уже. А завтра на елку пойдем, в Кремль.

Пётл удовлетворенно кивнул в подушку и, еще не донеся до нее головы, уже спал. Рагнарёк гордо, по-балетному вскинул голову, середину хребта и хвост к небесам, на секунду напомнив Мите какой-то дьявольский мост, многообещающе улыбнулся и пошел отдаваться своим непростым мыслям под шкафчиком с лекарствами. А Митя навсегда зарекся давать коту валериановые капли. Даже в Новый год.

Уверенно прошел месяц. Митя совсем привык быть один, тем более что не позволял себе чувствовать себя одиноким. Вечера его были полностью заняты воспитанием Петла, а в голове бродили идеи книги почему-то на английском языке. Во-первых, г-н Уайльд еще в студенческие годы привык писать большие тексты на языке Мильтона и Кольриджа, а во-вторых, то, что у него писалось, передать на родном языке не выходило. Русский язык все-таки лучше всего проявил себя в реализме, а вся романтика и мистика в нем были наносные, байронические, английские. На худой конец – немецкие.

Итак, Митя решил, что будет отныне отцом-одиночкой и что разрозненные записки, годами копившиеся в его блокнотах, делали это с какой-то целью. Да, он человек букв, так что надо сразу написать magnum opus. Не рановато ли? Великая работа… результатом ее бывает получение золота или бессмертия, полное познание адептом самого себя. Но что, если там пустота и поражение? Ах, да разве же узнать, победишь или проиграешь, если не ввязаться в бой?

Митя не собирался посвящать книгу себе, но избежать этого персонажа, участника всех описываемых событий и невероятных происшествий, Дмитрия Дикого, было невозможно. Тихое клацанье клавиш успокаивало, и наш герой день за днем приближался к тому, чтобы выдернуть из себя отравленную занозу, которую всадили в него события прошедших месяцев. Он даже подумал как-то (ближе к концу января, когда вспомнил, что зимняя тьма скоро станет отступать), хорошо, что так вышло с Аленой. Зато теперь ясно, что есть искусы… есть искус, которого она не смогла бы избежать, как Ева, которая не могла не принять яблоко с древа познания. Что с того, что яблоко оказалось отравленным и яда хватило на обоих. Разве лучше было бы жить в вечном неведении, неотравленным?..

И этим вечером Митя предавался тем же мыслям. Прервавшись, он сходил посмотреть на Петла, привычно вытащил одеяло из-под ребенка и укрыл его, на всякий случай пощупал Петлов лоб, потом, подумав, нос и вернулся к компьютеру. Эх, если бы у него было побольше материала о том… что там. О тех землях, которые теперь перестали ему сниться. Если бы он лучше знал, что было раньше, в начале прошлого века, когда вся история Магистра только начиналась. Вот это была бы книга! Просто номер один. Но Митя ведь знал – чтобы написать, надо писать. И поэтому он отстучал:

«Создание текстов похоже на стирание пыли с картины. Для книги больше ничего не нужно. История уже существует, надо просто ее обнажить» (Из Митиного дневника).

«…Программа называлась A. Orange, и придумал ее кто-то лукавый. Кто-то, кто знал, что означает Agent Orange, но сделал вид, что имеются в виду простые человеческие радости – оранжевое солнце, оранжевое небо, свежевыжатый оранжевый сок. В теплое время года дети, выходя на улицу, таскали…»

Дописать фразу наш герой не успел, потому что услышал на лестничной клетке шаги. Настолько тихие, что можно было решить, будто мягкий стук этот у Мити в ушах, но Митя – вопреки всему, что было с ним, – научился доверять своим чувствам. Он вскочил, по дороге в прихожую еще раз заглянул в комнату к Петлу, увидел, что тот преспокойно спит поверх одеяла, и метнулся к входной двери. В глазок смотреть не стал, а сразу принялся открывать, и тут прозвучал звонок. Да, это была Алена.

И автор, и его верный читатель, и, что уж греха таить, сам Митя не раз рисовали эту встречу в воображении. Как позвонит, позвонит ли вовсе или сразу войдет в дверь… Но нет, тогда, в ночь страшного откровения, Алена оставила в квартире на Новом Арбате не только Петла, но и ключи.

Поэтому она позвонила. Митя, быстро оглядевший Алену взглядом, в принципе характерным для мужчин, не успел даже и заметить, что его оглядывание несло еще и оттенок врачебного беспокойства – все ли цело и на месте? Кажется, все. Осмотр занял куда меньше времени, чем вам понадобилось на то, чтобы о нем прочесть, а по окончании Митя просто взял Алену за руку и, втянув в дом, захлопнул дверь. Никаких пафосных отвлеченных фраз, предполагающихся в подобных кинематографически устроенных сценах, сказано не было. Ни возвышенного «Алена! Наконец-то!», ни «Митя, я люблю тебя! Прости!», ни даже, возможно, ожидаемого читателем «Я поставлю чайник?». Никто даже не уткнулся никому в плечо и не втянул запах ничьих волос. Никто не стоял соляным столбом в дверях. Митя просто помог Алене вылезти из пальто, широко махнул рукой, обведя всю квартиру, – располагайся, мол, – и отправился назад к компьютеру (впрочем, без лишнего драматизма). А Алена вымыла руки, забрала волосы в хвост и пошла смотреть на Петла. Рагнарёк беспрепятственно пропустил ее в комнату ребенка, и взгляд его при этом был хоть и укоризненным, но понимающим.