Небо над бездной - Полина Дашкова

Вряд ли они опять решатся ее похитить.

Оба старика, Данилов и Агапкин, твердили в своих посланиях о какой-то инициации. Якобы для Сони эта инициация чудовищно опасна. Хот непременно ее устроит. Когда, каким образом, никто не знает. Соня должна ее пройти. Соне категорически нельзя ее проходить. Соня может ее пройти так, что никто, в том числе она сама, не заметит, ни о чем не догадается, но последствия окажутся роковыми.

У Димы щипало глаза, строчки расплывались. Он умывался холодной водой, курил в окно, опять садился к столу. Прочитано было процентов двадцать из всего объема информации. К половине третьего ему стало казаться, что у Сталина на портрете шевелится ус. В три, когда он в очередной раз отправился умываться, в зеркале над раковиной возникла администраторша. Она улыбалась, держала в руке какую-то белую толстую веревку. Дима зажмурился, подставил голову под кран. От холодной воды полегчало. Администраторша исчезла.

Без десяти четыре сильный порыв ветра из приоткрытого окна вздыбил шторы, раздался тихий женский смех. Дима не сразу догадался, что просто люстра качается и звенят хрустальные подвески. Он закрыл окно, выключил компьютер, отправился в гостиную, залез под одеяло. Прокручивая в голове прожитый день, он вспомнил, что Соня еще с утра была жутко напряжена, ей повсюду мерещились участники ее похищения. То электрик показался похожим на слугу с яхты, то наладчика оборудования она приняла за Гудрун Раушнинг.

Эту Гудрун Дима никогда не видел, Зубов рассказывал о ней. Патологоанатом, которая вколола Соне дозу снотворного при похищении, а потом как бы случайно заперла Зубова в холодильнике морга, когда он явился опознавать обгоревший труп. Чудовище, по словам Зубова, имело вполне нормальный женский облик. Рыжая, яркая, грудастая баба. Между тем наладчик был лысый, жирный, тусклый мужик.

«Сонин ноутбук, который остался на яхте, ждал ее в лаборатории. Странные записки, по-русски и на латыни. Пробирки с кровью. Допустим, они уже здесь, – думал Дима, – допустим, электрик действительно слуга с яхты, а наладчик – Гудрун Раушнинг. Но что они собираются делать?»

Уже на границе сна и яви возник образ маленького хрупкого старичка шамбала, дворника в телогрейке и шапке-ушанке. Он лихо орудовал лопатой, расчищал дорожку возле лабораторного корпуса. Соня стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу, смотрела на старичка. В тот момент она совсем оцепенела. От нее веяло холодом, даже голос у нее изменился. И вдруг старик кинул снежком в окно. Соня словно оттаяла. Уткнулась лицом Диме в плечо и была под его руками опять живая, теплая.

Орлик открыла окно, крикнула старику: «От вас я такого хулиганства не ожидала, уважаемый Дассам!»

«Мало ли тут стариков по имени Дассам? Наверное, очень распространенное в степи имя», – подумал Дима и с этой мыслью уснул.

В восемь пятнадцать утра он проснулся, на цыпочках отправился через спальню в душ. Соня крепко спала, свернувшись калачиком, держала в руке маленького облезлого плюшевого медвежонка. Одеяло сбилось, Дима осторожно поправил его, заметил, что она спит в простой белой футболке.

– Нельзя не учитывать фрактальность времени, – тихо, отчетливо произнесла Соня, – термофильные бактерии, ген пи аш 53…

Глаза ее были закрыты, она резко перевернулась на другой бок, взмахнула рукой и заехала Диме по носу. Медвежонок упал на пол, Дима поднял его, положил на подушку.

– Вирус и раковая клетка себя копируют, копируют до бесконечности, нет у них другой цели, поймите наконец, – сердито сказала Соня.

– Поспи еще немного, – прошептал Дима.

Но она проснулась. Села, потерла кулаками глаза, взглянула на Диму, зевнула и спросила:

– Который час?

На щеке у нее отпечатались складки наволочки, всклокоченные волосы торчали в разные стороны.

– Половина девятого. Доброе утро, Сонечка. Я иду в душ. Или, хочешь, ты иди первая, – он смущенно кашлянул, нахмурился и отвернулся.

Он едва сдерживал себя, ему хотелось обнять ее, сонную, теплую, поцеловать трогательные рубчики на щеке, зарыться лицом в мягкие светлые волосы.

– Иди, только быстро, – она опять зевнула, провела рукой по волосам, натянула одеяло до подбородка, – мы проспали все на свете. Где ты взял халат?

– В шкафу нашел, на верхней полке.

– Там еще есть? Принеси мне, пожалуйста.

Он принес, положил на край кровати и застыл, щурясь на белесую полоску рассветного неба в проеме между штор. Ему казалось, если он сейчас шевельнется, его притянет к ней, как будто она магнит, а он железный человек.

– Дима, ты что? Иди в душ.

Голос ее, осипший спросонья, прозвучал удивленно и слегка испуганно.

– Да, сейчас. Там опять плохая погода. Пасмурно, – сказал он, лишь бы не молчать, он уже заметил, что, когда молчишь, притяжение усиливается.

– Ладно, ты пока понаблюдай за погодой, проснись окончательно, я пойду первая.

Она выскользнула из-под одеяла, схватила халат и босиком помчалась к ванной комнате. Он успел заметить на футболке синие готические буквы «Зюльт-Ост». Дверь закрылась, щелкнул замок. Дима медленно опустился на край кровати, взял плюшевого медвежонка. Медвежонок был теплый и пах Соней. Мед и лаванда. Старик Агапкин говорил, что Соня удивительно похожа на свою прабабушку. Черты лица, тембр голоса, мимика, даже запах, как будто все повторилось. «Так для меня пахнет счастье, – сказал старик. – Мед и лаванда. Возможно, именно этот запах, а вовсе не паразит, вернул меня к жизни. Сколько раз такое было, я совсем помирал, мечтал помереть, но стоило подумать о ней, и откуда-то появлялись новые силы. Конечно, были другие, жизнь длинная, но кроме Тани я никого не помню».

Дима заметил, что у медвежонка разные глаза. Один голубой, другой карий. Из-за двери ванной комнаты слышался шум воды. Дима растянулся на кровати, поверх одеяла, подумал: «А что, если я вот так же, безответно, как Агапкин? Один раз у него с Таней все-таки случилось. Потом она узнала, что именно в тот день, когда случилось, ее муж чуть не погиб в Галлиполи. И все. Как отрезало. Хотя, конечно, ее тянуло к нему. А Соня какая-то непроницаемая. Может, я неправильно себя веду? Она охраняемое лицо, ничего между нами быть не может, пока, во всяком случае. Иногда мне кажется, ее тоже тянет ко мне, но потом возникает отторжение, холод. Мы слишком мало знакомы, я ничего не понимаю… Соня, Соня… Фрактальность времени… повторяемость…»

Вода в ванной перестала шуметь, но Дима не заметил. Он заснул. Проснулся от громкого телефонного звонка. Открыл глаза, увидел Соню, полностью одетую, в джинсах, в свитере, с трубкой в руке.

– Да, Фазиль. Доброе утро. Простите, мы проспали, – продолжая разговаривать, она улыбнулась Диме, подошла, погладила его по голове. – Фазиль, вы полчасика подождете? Да? Вот что, вы зайдите в отель, позавтракаем вместе и сразу поедем.

– Почему ты меня не разбудила? – спросил Дима, сел, поймал ее руку.

– Ты так хорошо спал, – она мягко высвободила кисть, – наверное, ты не выспался, глаза у тебя красные. Все, теперь вставай. Пора завтракать и ехать. Я спускаюсь, жду тебя в ресторане.

На полу у кровати стояла ее открытая сумка, в ней уже лежал ноутбук, из бокового кармана торчала всклокоченная плюшевая голова медвежонка.

Глава девятнадцатая

Москва, 1922

Поздней ночью Михаила Владимировича из госпиталя повезли в Кремль, на внеочередное закрытое совещание Политбюро, посвященное состоянию здоровья товарища Ленина. Эти ночные посиделки были похожи на сходку заговорщиков, проводились в узком кругу, в тайне от самого Ленина. Присутствовали Троцкий, Сталин, Бухарин, Рыков, Зиновьев с Каменевым. Никаких секретарей не звали, протоколов не вели. Из врачей пригласили только Семашко, Тюльпанова и Свешникова.

Тюльпанов докладывал.

– В настоящий момент состояние Владимира Ильича можно счесть удовлетворительным. Впрочем, само по себе течение болезни столь неопределенно, волнообразно, что строить какие-либо прогнозы мне кажется невозможным. Зловещую роль в развитии заболевания, безусловно, играет вражеская пуля, и я осмелюсь предположить, что именно ранение тут возымело роковое значение, так сказать, послужило пусковым механизмом недуга. Пуля, застрявшая в глубоких слоях кожи над правой ключицей, способна давить, прижимать одну или даже несколько артерий, тем самым ограничивая приток крови и кислорода к мозгу.

Михаил Владимирович с интересом наблюдал за лицами вождей. О том, что нет никаких пуль, из присутствующих вроде бы не знал никто, кроме Тюльпанова и Семашко. Но именно эти двое убежденно настаивали, что главная причина недомоганий товарища Ленина – последствия ранений и пули, оставшиеся в теле. Все с ними охотно соглашались.

Троцкий заметил, что до покушения Ленин всегда был крепышом, его здоровье казалось одним из несокрушимых устоев революции. Бухарин, золотое дитя революции, принялся вспоминать тот роковой вечер тридцатого августа восемнадцатого года и как он уговаривал Ильича не выезжать из Кремля.