Александр I - Александр Николаевич Архангельский

командиров, чьи полки сбились с ноги при входе в Париж. А вечером того же дня, обнаружив пропажу депеши от посланника при Нидерландском дворе, долго кричал на князя Петра Волконского, после чего велел принести Библию и погрузился в деятельное созерцание.

ГОД 1815.

Август. 30.

Париж.

Устроен прощальный парад с участием полковых священноцерковнослужителей.

«Я покидаю Францию, но до своего отъезда хочу публичным актом воздать Богу Отцу и Сыну и Святому Духу хвалу, которой мы обязаны Ему… и призвать народы стать в повиновение Евангелию. Я принес Вам проект этого акта…»

(Александр I – г-же Криднер.)

Австрия, Россия и Пруссия обязываются

1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы… управлять подданными своими в том же духе братства для охранения правды и мира;

2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства;

3) пригласить все державы к признанию этих правил и вступлению в Священный Союз.

Все Государи руководствуются заповедями Св. Евангелия.

(Из проекта акта о Священном Союзе. Согласовано с г-жой Криднер.)

И тут самое время еще раз вспомнить, что последним из крупных предвоенных проектов царя было учреждение Императорского Царскосельского лицея[220]. События эти кажутся несоразмерными по масштабу; однако они – при некотором стечении обстоятельств – вполне могли сомкнуться в единую цепь.

Лицей задумывался не как рассадник поэтов, но как привилегированное учебное заведение. Он призвав был вылепить из юных воспитанников новое поколение государственных мужей.

Именно ради этого лицеисты были вырваны из семейного лона, помещены вдали от столичной среды. Им предстояло в недалеком будущем решать столь неординарные проблемы, что перенятые домашним образом привычки, предрассудки, опыт предшественников жестоко бы им препятствовали.

По той же самой причине во главе Лицея поставлен был Василий Малиновский – блестящий теоретик дипломатии, как раз и выдвинувший идею единого европейского пространства, основанную на философии «вечного мира» (поклонником которой Малиновский был издавна)[221], германофильстве и политических реалиях начала века:

«Стечение нынешних обстоятельств составляет эпоху… мы будем отвечать потомству, и сами пожалеем тщетно, если не воспользуемся оными… Общий мир не есть химера, утешающая уединенного добросердечного мудреца, Германия и почти вся Европа оного желают, и в надежде его не жалеют никаких пожертвований»[222].

Потому и местом обитания лицеистов была выбрана летняя резиденция русского царя, и в Лицей первоначально предполагалось поместить младших братьев государя – Николая и Михаила Павловичей. Чем дальше лицеисты пребывали от косной семейственности, тем ближе они оказывались к единственному источнику и гаранту уновления России – одиноко противостоящему ей царю. Им как бы предлагалось ощутить и остро пережить свою изначальную – и пожизненную – помещенность в имперскую сферу.

Они – ощутили.

Когда Пушкин в 1830 году напишет псевдоантичную эпиграмму «Отрок»:

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям, —

прежде всего он будет думать, конечно, о Ломоносове и о том, насколько естественно сочетаются в его стихах античный метр, евангельская топика и русский сюжет. Но одновременно он будет думать и о себе самом как лицеисте первого призыва, первого призвания; о том, что государственное служение, не осуществившееся политически, может быть осуществлено поэтически. Недаром практически одновременно с «Отроком» напишет он «Царскосельскую статую»:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Державное деяние архангелогородского отрока и вечная недвижность скульптурного движения царскосельской статуи[223], воля и покой, навеки соединяются в пространстве античного ритма, как соединялись они в лицейском проекте Александра Павловича, детально проработанном Сперанским.

ГОД 1815.

Октябрь. 31.

Александр въезжает в Польшу верхом, в польском мундире с орденом Белого Орла.

Депутациям западных губерний передана просьба Государя не обращаться с прямыми прошениями о переделе территорий (Вильна, Витебск, Могилев…) в связи с восстановлением Польши в составе России.

Ноябрь. Между 1 и 15.

Пушкин пишет стихотворение «На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году».

ГОД 1815.

Ноябрь. 15.

Подписана Конституционная хартия Царства Польского. Адам Чарторыйский, рассчитывавший получить звание наместника, потрясен известием о том, что должность эту поручено исполнять безногому генералу Зайончеку.

И если бы все пошло по предписанному, лицеисты первого выпуска могли бы встроиться в следующий государев проект – замысел Священного Союза. Они успели бы поучаствовать в запуске его политических механизмов, а затем сыграли бы главную роль в его деятельном поддержании. Став помощниками царя, они составляли бы ноты, вели бы переговоры, внутрироссийскими преобразованиями медленно останавливали бы ход европейской революции, чтобы та «вечно печальна» б сидела, «праздный держа черепок». И в случае успеха вошли бы в историю русской бюрократии и дипломатии как создатели Общеевропейского Молитвенного Дома. Не исключен, правда, и другой вариант: взращенные в идеально[224] устроенном, законодательно расчисленном, дистиллированном лицейском мире, выведенные из зоны притяжения – действительно косных! – традиций и – действительно губительных! – привычек, они утратили бы и свою нечуждость стране, заскользили бы поверх нее, по существу не реформируя ее и не уновляя. (Трудновато исправлять абсолютно чужие, не познанные изнутри, ошибки). И возведенный в воздухе большой политики замок Общеевропейского Дома рухнул бы при первом дуновении российского ветра, погребя под собою и тех, кто строил, и тех, ради кого строили.

Но гадать бесполезно. В цепи произошел сбой; Лицей был создан в одну эпоху, Священный Союз образован в другую. А в промежутке между этими событиями стало окончательно ясно, что большинство лицеистов на государственном поприще не пригодятся.

Мир Лицея был лишен смыслового центра.

Стройная композиция разрушилась. Все, что находилось на периферии этого мира, сразу изменило масштаб. И в первую очередь – новый статус обрело повальное лицейское стихотворчество. Прежде, как в большинстве учебных заведений конца XVIII – начала XIX века, оно было разновидностью словесного музицирования, уместного в перерывах между более важными занятиями. Теперь же оно давало лицеистам возможность весело разыграть отсутствующий в их лицейском бытии смысл. Рукописные журналы имитировали серьезную общественную деятельность – отнюдь не гарантированную лицеистам в их послелицейском будущем. Мелкие лицейские происшествия (кому интересен сюжет о падении студиозуса Кюхельбекера в лужу?), занимая место в рукописной хронике, обретали почти историческую значимость. Распитие гогеля-могеля с ромом, зарифмованное участниками попойки, становилось не просто подростковым хулиганством, но частью