Война с Ганнибалом - Ливий Тит

Пока держали совет солдаты, совещались об их участи и начальники в Новом Карфагене. Одни предлагали казнить только главарей – числом не более тридцати пяти, – другие говорили, что этого недостаточно, что это, собственно, не бунт, а измена и предать смерти нужно каждого десятого, как принято карать изменников. Верх одержало мнение более мягкое.

Чтобы не тревожить лагерь заранее, объявляется поход против Мандония и Индибилиса, и воинам в Новом Карфагене велено готовиться в путь. А навстречу мятежникам Сципион отправляет тех же семерых трибунов; каждому из них дано задание зазвать в гости пятерых зачинщиков бунта, затуманить им голову сперва льстивыми словами и ласковым обращением, а потом вином и пьяных связать и взять под стражу. Встреча произошла уже у самого города, и солдаты были в восторге, услышав, что все войско уходит из Карфагена и, значит, главнокомандующий остается с ними один на один, в полной их власти. В город они вступили под вечер. Их приняли с распростертыми объятиями, заверили, что они появились как нельзя более кстати, просили отдохнуть с дороги. Виновников возмущения, не подозревавших ничего дурного, развели по квартирам, где их уже поджидали надежные, заранее обо всем извещенные люди.

В четвертую стражу ночи снялся с места обоз, якобы предназначенный для похода, а едва рассвело, двинулись к воротам и воины. Но в воротах их остановили и приказали никого не впускать и не выпускать. Затем созывают на сходку прибывших накануне, и они сбегаются на площадь, к трибуналу, безо всякого страха, наоборот – твердо надеясь застращать Сципиона свирепыми лицами и грозным криком. Но в тот самый миг, когда полководец поднялся на возвышение, за спиною безоружных бунтовщиков выросли вооруженные солдаты, которых привели от городских ворот обратно. Наглая самоуверенность толпы исчезла без следа, и больше, чем лязг мечей и стук копий, поразил ее вид Сципиона. Не только силы и здоровья был полон командующий – вопреки молве, на которую они так доверчиво положились, – во взгляде его сквозила такая угрюмость и такая ярость, каких они не могли припомнить за все годы службы под его началом. Он молча сел и не проронил ни слова до тех пор, пока ему не доложили, что зачинщики доставлены к трибуналу. Тогда, потребовав через глашатая тишины, он сказал:

– Я вырос в лагере, но впервые в жизни не знаю, как начать речь перед солдатами, не знаю даже, как к вам обратиться. «Граждане»? Но вы изменили родному городу. «Воины»? Но вы нарушили святость присяги. «Враги»? Но я вижу римские черты наружности и римское платье… На что вы надеялись, чего хотели? Того же, что восставшие испанцы? Но они-то последовали за вождями царского рода, а вы вручили, власть над собою умбру Атрию и кампанцу Альбию!

Мне представлялось, что теперь, когда карфагеняне изгнаны из Испании, во всей провинции нет ни единого человека, который желал бы мне смерти, – так обходился я не только с союзниками, но даже с врагами! И что же? Не у врагов, не у союзников, но в римском лагере с нетерпением ждут вести о моей кончине! Не все, разумеется: этого я не думаю, я в это не верю. А если бы верил, то умер бы тотчас же, у вас на глазах, потому что мне не нужна жизнь, которая ненавистна моим согражданам и моим солдатам. Но множество людей похоже на море – от природы оно неподвижно, однако под ветром тишь легко превращается в бурю. Да, повинны во всем немногие главари, которые заразили вас своим безумием. Однако вы, по моему разумению, еще и сегодня, еще и в нынешний час не понимаете, как чудовищно это безумие – какое неслыханно тяжкое преступление вы совершили против отечества, против родителей ваших и ваших детей, против ббгов, свидетелей вашей присяги, против обычаев ваших предков.

Обо мне говорить не будем: допустим, что вы тяготились моею властью, в этом, нет ничего удивительного. Но что дурного сделало вам отечество, которое вы решились предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом, что вам сделал римский народ, над волею которого вы надругались, сместив избранных в Риме трибунов? Это злое чудо, возвещающее гнев небес, и его не искупить ни жертвами, ни молебствиями – разве что кровью тех, кто за него в ответе.

Снова и снова я спрашиваю вас: на что же все-таки вы рассчитывали? Думали отбить у римского народа Испанию, и это – пока жив я, пока цело войско, с которым я в один день захватил Новый Карфаген, с которым разгромил четыре пунийские армии? Предположим, вы рассчитывали на то, что меня уже нет на свете. Но разве смерть одного человека способна погубить государство, основанное богами на века? Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Марк Марцелл, двое Сципионов и сколько еще великих полководцев унесла эта война, а римский народ жив и будет жить, хотя бы тысячи лучших его сынов погибли от меча и от недуга! Когда пали мой отец и дядя, не вы ли сами избрали вождем Луция Семптимия Марция? А теперь и выбирать никого не пришлось бы – мое место занял бы Марк Силан, или мой брат Луций Сципион, или Гай Лелий.

Поистине, воины, безумие овладело вашими душами, куда более сильное и жестокое, чем болезнь, овладевшая моим телом. Страшно и мерзко подумать, чему вы поверили, на что уповали, – да будет все это унесено забвением или, по крайней мере, покрыто безмолвием. Карою да будет вам ваше раскаяние. Но что до Альбия, Атрия и прочих зачинщиков, то они лишь собственною кровью могут смыть свою вину. И если вы наконец опомнились и разум вернулся к вам, казнь преступников будет для вас зрелищем не тягостным, но отрадным, ибо никому не причинили они столько зла, сколько вам!

Едва он закончил, воины, кольцом окружившие сходку, загремели мечами о щиты, и раздался голос глашатая, выкрикивающий имена осужденных. Нагими их выволокли на средину площади, и тут же явились орудия казни. Осужденных привязали к столбам, высекли розгами и обезглавили, а все, кто на это смотрел, оцепенели от ужаса, и не было слышно не только что ропота, но даже вздоха сострадания. Когда трупы казненных убрали, трибуны привели солдат – одного за другим – к новой присяге на верность Публию Корнелию Сципиону; вслед за тем каждому было выплачено его жалованье. Вот как завершился этот мятеж.

Узнав о расправе с зачинщиками мятежа, Мандоний и Индидилис снова взялись за оружие, здраво рассудив, что с ними римляне расправятся еще более строго. Они собрали под своими знаменами двадцать тысяч пехоты и две с половиною тысячи конницы. Сципион выступил из Нового Карфагена и уже на десятый день был у реки Ибера, а еще через четыре – в виду неприятеля. Вероломные союзники понесли сокрушительное поражение, и, взыскав с них денежную дань, Сципион двинулся на юго-запад, к Гадесу, чтобы встретиться с Масиниссой.

Свидание с Масиниссой.

Нумидийский царевич уже давно склонился к союзу с Римом, но решающего слова сказать не желал, пока не услышит предложений дружбы из уст римского командующего. Получив известие, что Сципион уже близко, Масинисса объявил начальнику пунийцев в Гадесе Магону, что его всадникам, ослабевшим в безделии, необходимо размяться, а коням, запертым в крепости и вконец отощавшим, хоть немного откормиться. Переправившись с прибрежного островка, где была возведена крепость Гадеса, на материк, он быстро условился с римлянами о месте и сроке будущего свидания.

Нумидиец заранее представлял себе величественную внешность Сципиона и заранее ею восхищался, но то, что открылось его глазам, превзошло и превысило все ожидания. Не столько высотою роста и статностью отличался Сципион, сколько внутренней величавостью, проглядывавшей в каждом движении, взгляде и слове. Вдобавок его очень красили длинные волосы и строгий воинский убор; он находился тогда в расцвете лет и сил, а выздоровление после недуга как бы придало его сияющей молодости новый блеск и совершенство.

Прежде всего Масинисса поблагодарил Сципиона за освобождение племянника.

– С того самого дня, – продолжал он, – я ищу случая увидеться с тобою, и наконец-то бессмертные боги даровали мне счастливый этот случай. Я готов служить тебе и римскому народу так преданно, как не служил еще ни один иноземец. Но в Испании возможностей для этого несравненно меньше, чем в Африке, где я родился и вырос, где ждет меня, как я надеюсь, царская власть и отцовский престол. Пусть только римляне назначат тебе провинцией Африку – будь уверен: Карфаген долго не устоит.