Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Пастернак, который примерял на себя роль Гамлета, все же с самого начала сделал выбор не в пользу активной борьбы со злом. Миросозерцание его в послереволюционные годы, хотя и подпитывалось иллюзиями о земном рае, было, без сомнения, трагично и противоречиво, что вполне понятно — для оптимизма было слишком мало оснований. В «Высокой болезни» (1924 г.) поэт, признавая, что Серебряному веку приходит конец, еще пытался говорить от лица своих собратьев по цеху искусства:

Мы были музыкой во льду.

Я говорю про всю среду,

С которой я имел в виду

Сойти со сцены и сойду.

Здесь места нет стыду.

Я не рожден, чтоб три раза

Смотреть по-разному в глаза.

Общественная позиция Пастернака, полагавшего Служение Искусству и Народу в его абстрактном понимании наивысшим приоритетом, вскоре привела поэта к безоговорочному принятию предложенных властью правил поведения, причем в трагикомических, даже гротескных формах. Лишившись литературных заработков и прозябая в нищете, он в 1925 г. с радостью откликнулся на приглашение Я. З. Черняк работать в институте Ленина, о чем удовлетворенно писал в романе «Спекторский»:

Но я не засиделся на мели.

Нашелся друг отзывчивый и рьяный,

Меня без отлагательств привлекли

К подбору иностранной лениньяны.

Работа заключалась в том, чтобы выискивать в зарубежных изданиях публикации о Ленине, а сдельная оплата зависела от количества найденного материала. Хотя поиски отнимали массу времени и сил, а бюрократическая атмосфера марксистского института претила поэту, он тем не менее трудился с воодушевлением, не жалея сил. Мечтая создать новый эпос советской эпохи, в той же «Высокой болезни» Пастернак находит эпического героя все по тому же адресу, добавляя свои восторженные оценки к складывающейся «лениньяне»:

Когда он обращался к фактам,

То знал, что, полоща им рот,

Его голосовым экстрактом

Сквозь них история орет.

Борис Пастернак

Конечно, Борис Пастернак едва ли был подвержен конъюнктурным соображениям в прямом и нелицеприятном смысле этого термина. Как и многие художники того рокового времени, он пытался приспособиться к свершающейся истории внутренне, памятуя мудрость древних: «Согласного судьба ведет, несогласного — тащит». Оставшись в России и сделав тем самым выбор в пользу Советов, он с присущей ему вдумчивой кропотливостью принялся создавать свой миф о «великой и всеблагой революции». То, что это был миф, он и сам хорошо знал — потому и переживал из-за невозможности органично встроить свое лирическое «Я» в грандиозную историческую эпопею. В 1925 г. стихи к очередной годовщине революции Пастернак завершает странными строфами о Петросовете, в которых, возможно, содержится ключ ко всем его последующим апологетическим творениям:

Да, это то, за что боролись.

У них в руках — метеорит.

И будь он даже пуст, как полюс,

Спасибо им, что он открыт.

Однажды мы гостили в сфере

Преданий. Нас перевели

На четверть круга против зверя.

Мы — первая любовь земли.

(«К Октябрьской годовщине», 1925)

Итак, мир, открытый этими людьми, солдатами революции, по сути пуст, как полюс, и не сулит никаких радостей — но это иной мир, и уже этим фактом оправдано его существование. Ведь мы не будем судить о прелестях марсианской жизни по нашим земным меркам. Судьба дает шанс участвовать в творении, в обустройстве этого нового мира, возникшего после разрушительного катаклизма, — за что уже стоит благодарить судьбу. Но что означает этот загадочный образ: «Нас перевели// на четверть круга против зверя»? На четверть века отсрочили явление Зверя Апокалипсиса? Или приблизили сроки Страшного суда? Или же Страшный суд уже свершился, а потому выжившие — априори праведники и «первая любовь земли»? Ответа нет.

Великий поэт-гуманист, каковым считал себя и действительно был Пастернак, просто по определению не мог, и не должен был бурно восторгаться происходящим в стране. Засилье пролеткультовского обскурантизма, нарастающий вал репрессий, откровенное преследование всякого проявления свободной мысли — все это недвусмысленно свидетельствовало о природе воцарившегося тоталитарного режима. Тем не менее, отнюдь не будучи фанатиком системы и даже оставаясь в глубине души христианином, Пастернак сознательно шел на сделку с совестью, на нравственный компромисс.

В поэмах «Лейтенант Шмидт» и «1905 год» Пастернак попытался переосмыслить четверть века российкой истории в угоду якобы открывшейся ему большевистской истине, единственно верной ленинской правде. Хотя его поэтический инструментарий совершенно не похож ни на агитпроповские ухищрения советских борзописцев, ни на подкупающие своей искренностью громогласные славословия Маяковского, сверхзадача у них была бесспорно одна — воссоздать новейшую историю страны как предысторию Великого Октября. Автор же, выступающий летописцем великой эпохи, априори входит в нее как носитель революционного начала — чего в действительности за юным Пастернаком не наблюдалось.

Подобное амплуа позволяло Пастернаку жить не только с сознанием своей исторической значимости в советском социуме, но и с некоторым комфортом, обеспечивая ему прочные основы материального благополучия. Свидетельства тому рассыпаны в эпистолярном наследии поэта. Так, в письме к С. А. Обрадовичу по поводу публикации посланных материалов к десятилетнему юбилею Великого Октября поэт весьма высоко оценивает свой революционный пафос: «Что бы Вы ни выбрали, я просил бы гонорару по три рубля за строчку, а если издательству это не по силам, то нам придется разойтись. По два рубля со строки я получал за „1905-й год“, вещь в 2000 строк, полностью и без пропусков шедшую в „Новом мире“. Это же вещи, которые пишутся со ставкой на сжатость, с отбором. Не смотрите на октябрьский матерьял, как на поэму…» (‹147>, т. 5, с. 211).

И далее в том же письме, мотивируя требование о прибавке гонорара, поэт проникновенно объясняет свое трепетное отношение к Октябрю, которое подвигло его на сотворение мифа: «Я привык видеть в Октябре химическую особенность нашего воздуха, стихию и элемент нашего исторического дня. Иными словами, если предложенные отрывки — слабы, то, на мой взгляд, исполненье этой темы было бы сильнее только в том случае, если бы где-нибудь, например, в большой прозе, Октябрь