Продам май (сборник) - Мария Фомальгаут

– А теперь кто вместо жандармов?

– А никто.

– А как тогда…

– А никак.

Гоним в никуда, над раскаленной пустыней, даже сейчас, днем, жарит нестерпимо, скалится в темном небе серпик месяца… То ли еще ночью будет, когда взойдет солнце, только бы до ночи добраться хоть куда-нибудь…

Выстрелы режут небо, кажется, сейчас собьют звезды…

– Купол-то где поблизости?

Водила выискивает что-то по навигатору.

– А какой?

– А любой.

– Далеконько.

– Да хоть какой, захудалый самый…

– Все равно дале… от черт…

Земля ощерилась выстрелами, взвилась песчаными вихрями. Навигатор подавился картой мира и сдох, спидометр бьется в истерике.

Петровский, ты меня не возьмешь…

–  Сколько вы берете за ночь?

–  Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.

Фыркают качки по обе стороны от Петровского, он сам даже не шелохнулся. Шуток не понимает, это плохо…

–  Нет, серьезно, сколько вы… за услуги за свои?

–  Сколько дадут.

Высохший старик в кресле напрягается, думает. Кажется, давненько ему не приходилось думать, аж покраснел весь, всю жизнь только и спрашивал – сколько, а тут на тебе…

–  Ну а сколько дают?

–  Кто как… кто побогаче, побольше, кто победнее, там, бывает, чашку похлебки дадут, и то спасибо… Кое-где вообще ничего не беру, если брать нечего… Особо обидно, знаете, нищий один помочь попросил, болеет, умирает… А как я ему помогу, у него дома нет, где же я переночую…

–  Короче, сколько просите?

–  Еще за одну ночь?

–  Нет… чтобы насовсем.

–  Это невозможно.

–  Чтобы я этого слова не слышал здесь, для меня все возможно…

Чувствую, что влип, так крепко, как не влипал еще никогда…

Тогда я тоже чувствовал, что влип. Вот как сейчас, когда пули рвут землю и небо, летун еще извивается, мотается, как пьяный, несется куда-то – на всех парах…

– С-суки…

– Чего такое?

– Батарею сбили, с-суки…

– Еще одна есть.

– На одной хрен да маленько пролетим…

– Ну, хоть хрен да маленько… гони…

Хочу втолковать ему что-то – про песчинку в пустыне, вас много, я один, вы не волнуйтесь, я через годик опять к вам наведаюсь… Понимаю, что здесь это не прокатит, черта с два он меня слушать будет, который выкупает у меня год жизни, два, три…

–  Э-э-э… мне тут вещи кой-какие перетащить к вам надо.

–  А у меня вещи есть. И кой-какие, и кой-сякие, и кой-всякие… говори, что надо.

–  Личные… – вспоминаю, что у человека может быть личного, – крестик от мамки остался… книжонка одна, друг подарил… он уже в сырой земле лежит…

–  Где ж твой друг в пустыне сырую землю-то взял?

Смеется – сухо, беззвучно, сам сухой, как песок. Еле сдерживаюсь, чтобы не врезать – сильно, больно, как дрался в детстве за лишний глоток воды… Кажется, если его ударить, рассыплется – песком…

–  Витюш, проводи его… пусть там книжки-игрушки возьмет свои…

Садимся в летун, по привычке хочу сказать – спасибо этому дому – не говорю…

Летун хрипит, фыркает, задыхается, то взмывает к месяцу, то скользит вниз. Пули рвут темноту, бьются о скалы, нет, вру, не скалы, руины, обломки прошлого… Обидно прямо, в кои-то веки натолкнулись на древний город, даже увидеть толком некогда…

Обломки, руины, высятся зубастые стены, скалятся на нас, высится башня, смотрит единственным глазом-циферблатом, свет месяца выхватывает из темноты крест на верхушке чего-то, непонятно, чего…

Как его зовут, Витюш… Неважно. Бью – сильно, больно, в темечко, Витюш охает, валится на меня, дергаю Вальтер у него из кобуры, перехватываю штурвал.

–  Ты че… че… го… – с трудом ворочает языком, красные полосы стекают по лицу, – ох… ре…

–  Охренел, – соглашаюсь, направляю Вальтер, – ты не дергайся… расшибемся сейчас…

Не дергается. Высматриваю в темноте дня матерый купол, кажется, город, один из немногих оставшихся. Притормаживаю, летун мягко касается песка.

–  Выходи давай.

–  Ох… ре…

–  Охренел. Всего хорошего.

Вываливается – в безлунный день, падает на песок. Поднимаю летун – в вечерние сумерки, светает уже, только бы затаиться куда, успеть до солнца…

Мертвый город бежит под нами, притихший, испуганный, вываливается из темноты – остатками высоток, расставляет ловушки…

– Вон через те два дома давай пролетай…

– Рехнулся?

– Давай…

– Расшибемся.

– А ты не расшибись.

Холодеет душа, лунный день скалится руинами…

– …мм-м-мать…

Город бьет по летуну – что есть силы, мир вертится волчком, не вижу – скорее, чувствую, как врезается в стену за нами машина, раскрашенная под жандармерию…

Летун падает, как подстреленный – в песок, чертит по пустыне прямую линию.

Песок…

Песчинка в пустыне…

Смотрю на шофера, зажатого останками летуна, крепенько его…

– Тут… до бун-ке-ра… не-да-ле-ко…

– До купола?

– Не-е… до бун-ке-ра… я там… жи… ву…

– Врач там есть?

– На… хре… на… я ж там… жи… ву…

– Да тебе госпиталь нужен, не бункер…

– Я там… жи… ву…

Все понимаю, спохватываюсь. Кое-как высвобождаю своего спутника из металла, зря я это сделал, вон как кровища хлынула… в темноте дня вижу огни – где-то там, там, на краю пустыни, бункер, добраться бы до этого бункера, переночевать…

Пустите переночевать…

– А что за город тут рядом?

– А хрен его знает.

Удивленно смотрю на спасенного водилу.

– Живешь, и не знаешь?

– А ты сильно много про мир знаешь?

– Где мне, в школу-то не ходил…

– А то я будто ходил…

–  А тебя как зовут? – спрашивает Лунная Ночка.

–  Песчинка.

–  Нет, правда.

–  Так и зови… Песчинка…

–  Теть, а правда раньше солнышко днем светило, а месяц ночью?

–  Правда.

–  А почему поменялись?

–  А солнышко жарко светить стало…

–  Сколько вы берете за ночь? –  Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.

Воспоминания… …ветер гонит песчинки прошлого…

– Спасибо этому дому, пойду к другому.

– Тебе спасибо, – водила, оживший, бодрый, трясет мою руку.

– Да не за что… работа такая…

Забираюсь в летун, поднимаюсь над мертвой пустыней в темноту нового дня. Смотрю заявки, сколько их опять, вон, девочка семи лет… ох, не врали бы, знаю я, кто с этого адреса пишет, сто лет ему в обед… Пиковая Дама… к Пиковой Даме, что ли, заглянуть, пусть себе еще годик живет…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});