Маленький человек из Опера де Пари - Клод Изнер

Отдельное купе могло бы потягаться в роскоши с каким-нибудь великосветским салоном — просторное, уютное, со всеми удобствами. Мельхиор присел на койку, попрыгал, проверяя, насколько она мягкая, растянулся на ней с наслаждением, вдохнул запах свежего постельного белья. Затем встал и пристроил ивовый манекен в кресле.

— Особенным путешественникам — особенный поезд, Адонис. Я давно мечтал приобщиться к этому великолепию, доступному лишь избранным. Согласись, здесь получше будет, чем в чулане восьми квадратных метров на седьмом этаже! Не стану отрицать, обошлось мне это недешево, но за годы службы разносчиком тайных даров и посланий я успел набить чулок монетками под завязку… О, слышишь? Двери захлопали…

Прозвучали два долгих гудка. Ударили в стороны струи пара. «Восточный экспресс», едва ощутимо качнувшись, тронулся с места — Мельхиор даже не сразу осознал, что они отправились в путь, ему почудилось, что это соседний состав отошел от перрона. Но вскоре здание вокзала исчезло из виду, и маленький человек возликовал.

Поезд промчался по унылому предместью, галантно проследовал меж загородных вилл и дальше покатил по сельской местности: за окном потянулись поля, перелески, реки, проплыла мимо будка дежурного по переезду. С синего неба за «Восточным экспрессом» наблюдали редкие белые облачка.

Инспектор Вальми торжествовал — наконец-то в его руках оказался хоть один козырь. Полюбовавшись еще раз на важную улику, он спрятал ее в конверт — маленький картонный прямоугольник с цветной картинкой и подписью:

Г-н де Ножан застает Люлли, придворного поваренка мадемуазель де Монпансье, когда тот дает концерт на кухне перед своими собратьями.

В середине дня Огюстен Вальми вызвал на набережную Орфевр девицу Драпье и немедленно показал ей улику:

— Посмотрите внимательно: это одна из ваших карточек бон-пуэн, мадемуазель?

Полина Драпье не колебалась ни секунды:

— Да, господин инспектор. Их было восемнадцать, несколько штук я потеряла, потом кто-то подкинул их мне в фургон. Но собралось всего семнадцать. Все они из серии «Знаменитые дети», там есть Антонио Канова, Карл Линней…

Огюстен Вальми прервал девушку нетерпеливым жестом:

— Меня интересует только эта карточка. Я, кстати, не знал о флорентийских корнях Жан-Батиста Люлли[109] и о том, что в возрасте десяти лет родители продали его шевалье де Гизу, чтобы мальчик стал шутом при дворе мадемуазель де Монпансье, а та сперва отправила его поваренком на кухню. Да уж, весьма поучительно для школьников.

— Где вы ее нашли? — спросила Полина.

Огюстен Вальми вместо ответа принялся разглядывать собственные ногти.

— Видите ли, мадемуазель, — наконец нарушил он молчание, — убийцы не хитрее большинства простых смертных, они тоже совершают ошибки. Я догадываюсь, почему он оставил при себе именно эту карточку… Жан-Батист Люлли был зачинателем оперы во Франции.

— Они надеются меня сломить? Болваны! Защищайся, Ламбер, и не забывай контролировать эмоции. Ты готов выдержать бесстрастный взгляд инспектора Вальми, не заробеешь при виде его ничего не выражающего лица, ответишь верно на все его каверзные вопросы. Да, ты готов ко всему. Нужно противостоять служителям закона отважно и хладнокровно, притвориться недоумком, чтобы сделать в конце концов дураков из них — а ты ведь это умеешь. Единственная тень на горизонте — та учительница… как же ее зовут?.. ах да, Полина Драпье. Интересно, она уже дала свидетельские показания?.. А о чем, собственно, она способна рассказать? Девчонка не видела моего лица, не слышала голоса… Так, а Жозетта? Жозетта ничего не знает, ее и вовсе можно списать со счетов. Остается Чик-Чирик. Коварный извращенец, хитрая бестия, однако же у него нет никакого резона меня топить, иначе пойдет на дно вместе со мной — окажется на скамье обвиняемых как соучастник… Чертов Мельхиор! Нет, он будет молчать… С другой стороны, он может заявить, что не ведал о содержимом посылок, которые доставлял по моей просьбе, а это сущая правда… Еще книготорговец. Этот чуть было не нарушил все мои планы, но я его перехитрил — он заглотил наживку и не поморщился. Понадобилось изрядное самообладание, чтобы его оглушить, а потом порезать себе шею бритвенным лезвием и засунуть его за отворот брючины Легри, тем самым направив подозрения доморощенного сыщика против Бруссара. Блестяще было задумано!.. Одно мне непонятно: куда подевалась свинка, которую я положил рядом с источником железистой воды?.. Ба, да какая разница, это был невинный пряник без крупицы яда.

Растянувшись на тюремной койке, Ламбер Паже вполголоса разрабатывал стратегию защиты. Он совершил пять убийств — шесть, если считать непредвиденную смерть Берты Бруссар, — и у полиции не было ни единой улики против него. Лишь убийство Анисэ Бруссара поставило его перед дилеммой.

— У тебя два варианта: преступление на почве ревности и вынужденная самооборона. И в том и в другом случае партия считай выиграна — к тебе наверняка проявят снисхождение. — Ламбер Паже улыбнулся. — Пара-тройка лет за решеткой? Что ж, будет время почитать и написать либретто еще одной оперы-балета за государственный счет. И мое новое творение будет лучше прежнего, «Гадес и Персефона» с ним не сравнится… Впрочем, если версия самообороны пройдет на «ура», тебя и вовсе оправдают.

Он поправил подушку под головой и повернулся к стене. Предыдущий обитатель узилища нацарапал на ней:

Там злые демоны! О, преисподней дщери!Пришли меня терзать вы, как добычу — звери?Те змеи, что шипят на ваших головах…[110]

Перед мысленным взором тотчас возникла картинка.

Занавес закрывается на премьере его оперы-балета, в зале вспыхивает свет, исполнители партий Гадеса и Персефоны выходят на поклон под гром аплодисментов. Зал встает, раздаются восторженные крики «Браво!», овации не смолкают. Публика потрясена, зачарована, пение и хореография создали новое измерение, в котором властвуют эмоции…

Картинка стерлась, и он устремил взгляд на зарешеченное оконце.

— Четыре года труда уничтожены четверкой подлецов! Каким же я был идиотом — доверился Ольге Вологде, отдал ей законченное либретто! И оно исчезло, а всякий раз, когда я спрашивал о его судьбе, она отвечала уклончиво: «Ах, мой милый Ламбер, ваше либретто прелестно, это шедевр, вы невероятно талантливы. Однако же надобно время, чтобы найти достойных исполнителей, прежде всего хороших музыкантов». Змеи! Я сам влез в гадючник! Гореть им всем в аду!

Однажды вечером, в январе, он увидел в фойе Танца Анисэ Бруссара, беседовавшего с Максансом де Кермареком, антикваром с улицы Турнон. Ламбер стоял там, где они не могли его заметить, зато ему был прекрасно слышен разговор. Бруссара распирало от сознания собственной важности, он, выпячивая грудь, повествовал человеку в красном: «Дорогой мой Кермарек, вы удивитесь, но я финансирую постановку оперы-балета на сюжет из античной мифологии. А знаете, кто написал либретто? Сама Ольга Вологда! Действие происходит в царстве мертвых, но ничего общего с Оффенбахом![111] Господа Тони Аркуэ и Жоашен Бланден в поте лица трудятся над партитурой. Хореографическую партию Персефоны будет исполнять Ольга Вологда, вокальную — мадемуазель Сандерсон, дива из „Тайс“. На роль Гадеса мы подумываем пригласить месье Мореля, который прославился в партии Яго. Месье Фералес поклялся мне, что сделает все возможное, чтобы убедить их участвовать в спектакле».

Слова Бруссара тогда звоном отдавались в голове Ламбера Паже, во рту появился металлический привкус крови. Гомон в просторном зале делался все тише, будто Ламбер оглох и внезапно оказался в пустоте. Охваченный гневом, он скрипнул зубами, пошатнулся и схватился за колонну, на шее от внутреннего напряжения вздулись вены.

Той ночью он не мог заснуть. Сидел у открытого окна и, не обращая внимания на холод, курил сигарету за сигаретой до зари. В нем медленно созревал инфернальный план. Когда рассвело, Ламбер по пути к Жозетте завернул в муниципальную библиотеку — хотел почитать справочник по криминологии, но ему в руки попалась та книга. Ее название — «Пляски смерти в средневековой Франции» — рассеяло последние сомнения. Да, он способен на чрезвычайный поступок. Остается придумать, как именно его совершить. Сразу пришла мысль о яде — о таком яде, который не оставляет следов и который легко раздобыть, не обращаясь к аптекарю. Ламбер Паже остановился на аконите. Но как заставить четверых негодяев добровольно проглотить его?

Спустя неделю Ламбер все еще ломал голову над этой задачей. На ответ его, сама о том не ведая, натолкнула Жозетта: впервые со дня знакомства она вдруг завела речь о своей матери — жалкая старуха, мол, живет тем, что стряпает и продает сладости да пряничных свинок. Жозетта ее стыдилась. «Ах дружочек, глаза б мои не видели это убогое предместье, оно навевает на меня тоску!» Поначалу Ламбер не слушал душевные излияния любовницы, но слова «пряничные свинки» привлекли его внимание. Какой изящный ход — скормить четырем свиньям их пряничных соплеменниц, щедро сдобренных ядом!