Земля городов - Рустам Валеев

— Эта старомодная свадьба, только муллы не хватает. — А потом, слышу, плачет и приговаривает: — Я в этом доме двенадцать лет прожила, с ребячьих лет ухаживала за бабушкой и дедушкой… теперь не нужна буду, все отдадут Билялу…

А тетя Хава — нет, не заливалась слезами, но я видел: стоит в стороне и варежкой смахивает то ли снег, то ли слезы с ресниц. Совсем как чужая стоит, одна. А потом, смотрю, медленно пошла от нашего дома. Она ничего против Биляла не имела, но когда дедушка взялся руководить их свадьбой, тут она как будто чего-то испугалась. Да, вот чего она испугалась — что Деля перейдет жить в дедовский дом! А может, Алмы боялась, ведь Алма же не раз заявляла во всеуслышание, что именно она наследница дедовского дома.

А дядя Якуб на свадьбу тоже не пришел…

Зря он поехал в городок, думал я о Биляле. Он должен был бы знать и опасаться, что каждый его шаг будет увязать в наслоениях, накопленных многими десятилетиями, многими его родичами. Зря поехал туда, где одна только досужая молва способна оглушить, ошарашить, а паутина хитросплетенных связей между родичами и не родичами впутать в непроглядную неразбериху.

Зачем дедушка из свадьбы устроил буффонаду? Почему это так уязвило тетю Хаву? Почему привело в уныние Якуба? И чего, собственно, надо было Алме?

Нурчик продолжал:

— …О молодоженах заботились все наши — и тетя Хава, и дядя Якуб, и тетя Биби, ну, и старики тоже — но впечатление было такое, что больше всех старается Алма. Может, она действительно боялась, что Билял выгонит ее из дома, а в каменный карьер к нашим родителям ее и калачами не заманишь. Так вот она старалась помочь, но от ее забот несло такой беспардонностью, таким отсутствием такта, что тошно было смотреть. То она билеты в кино приносит через день, то книги, которые Деля, полистав, презрительно откладывала в сторону, а то вдруг вычитает в журнале «Здоровье» и начинает пичкать их малыша черт знает какими смесями. У Дели, пожалуй, хватало такта не дать ей по рукам, а Билял… ведь он такой нерешительный, такой безвольный.

И знаешь, кто взялся пресечь ее вмешательство? Дедушка. Он запретил ей совать нос в чужую жизнь. Что тут было! Алма истерически поклялась, что не переступит больше порога дедовского дома. И пригрозила: пусть Билял не заблуждается насчет наследства, ей тоже кое-что полагается.

— О чем она? Зачем? О каком наследстве говорит?.. — Билял был так перепуган, будто ненароком взял чужое и схвачен за руку.

Алма всполошила весь город измышлениями о том, что и Деля, и Билял, и ребенок ихний всецело в руках у такого чудовища, как Ясави. И тете Хаве стали мерещиться уж не знаю какие страхи…

Дядю Якуба мне особенно было жаль. Он с лица осунулся от страха перед сплетнями, но он никогда не ругался, а старался всех помирить: дедушку с тетей Хавой, Алму с дедушкой и собой. И только Биляла и Делю не надо было ни с кем ни мирить, ни ссорить, они, пожалуй, ни у кого не вызывали ни интереса, ни сожаления, разве что тетя Хава переживала за дочь, но чаще всего забывала о ней в своем неукротимом стремлении победить дедушку.

Все сплетни, если бы не сплетни, жизнь у Дели и Биляла была бы совсем нормальная.

Нет, нет, думал я. Сплетни были всего лишь кругами от воды, а камень, от которого пошли круги, был брошен ими самими.

Билял, я уже говорил, познав приятное воспарение и столь же быстрое крушение, не только не разочаровался в женщинах, а, наоборот, свои редкие сближения с ними возводил, нет, не в степень побед (для этого надо было бы обладать хоть долькой цинизма), а поклонения, постижения почти что запредельных истин. В конце концов, я думаю, он стал поклоняться не конкретной женщине, а какому-то магическому существу. Что же касается Дели, она поспешно пережила первые волнения замужества и устремилась дерзать. Однако ее порывы учить детей по своему способу и разумению натолкнулись на непонимание, а может, и враждебность коллег. А тут семейная суета, болезненная обостренность зрения, которым она видит всю эту круговерть вокруг себя и мужа. И, может быть, первое, что пришло ей в голову, нет, им обоим, — убежать от всего этого подальше. За нее не ручаюсь, но уж Билялу-то не терпелось убежать и, забившись опять куда-нибудь в тихий флигелек, предаваться мечтаниям о женщине.

В конце концов идея вернуться в Челябинск кажется им единственно спасительной. Они, считай, уже свободны. Но так кажется только им одним: им не хватило ума отказаться от благотворительности. Во-первых, дедушка предлагает им деньги на кооперативную квартиру, Алма добавляет из своих сбережений, а во-вторых, ребенка они оставляют у стариков (иначе, может быть, дедушка и не дал бы денег). Но кооперативную квартиру надо ждать по крайней мере год, и пока что они поселяются в квартире некоей четы, работающей на Севере.

Я встретил их у магазина музыкальных товаров в сырой апрельский день. У входа, сбоку дверей, стояла Деля, съежившись, сунув руки в меховую муфточку. Первым моим побуждением было пройти незамеченным. Но Деля увидала меня, вынула руку из муфточки и помахала мне.

— А-а, — сказал я очень веселым тоном, — вы, конечно, покупаете рояль для своего отпрыска.

Она потерла замерзший носик, и лицо у нее приняло насмешливое выражение.

— Мы покупаем ящики для цветов на балконе.

И тут между нами стал Билял.

— Привет, старина! — Будто мы только вчера расстались. — Гляди, буквально за копейки приобрел. — И он потряс ящиками в обеих руках, как если бы силач потрясал двухпудовыми гирями. — Как ты думаешь, какие цветы лучше всего выращивать на балконе?

— Магнолии.

— Магнолии? Ты шутишь, это же дерево.

Деля сдержанно хмыкнула. Стыдливым и вместе ироническим выражением лица она отчуждала, отстраняла от себя всю эту суетность, весь этот мелкий восторг благоустройства.

Я взял у Биляла один ящик, и мы отправились. Он всю дорогу болтал о цветах, об аквариуме, которым он тоже хотел обзавестись, еще о чем-то пустяшном и забавном. Рассеянно слушая Биляла, я потихоньку ловил ноздрями живучий древесный аромат, исходящий от ящика, и испытывал покой смирения и великодушия. Он был счастлив и смешон — Деля снисходительна и насмешлива. Эгоистическое чувство незлобно торжествовало во мне.

Наконец мы пришли. Квартира показалась мне тесной и мрачноватой от темной полированной мебели.

— Я по уши в долгах! — хвастливо оповестил Билял и поставил ящики в углу комнаты.

— Очень мило, — пробормотал я, садясь в кресло. Билял тут же уселся в другое, напротив.

— Пока еще нет полного комфорта, — небрежно сказал он.

Деля прервала:

— Мне скоро идти. Ты в кафе поешь или я сварю тебе кашу?

— Кашу, кашу, — ответил он. — Конечно, я поем кашу.

Деля ушла варить кашу. Она быстро справилась с этим делом и минут через десять стала в дверях уже одетая.

— Ну, я побежала. Мы так и не поговорили. Уж до следующего раза, ладно?

Я поднялся. Мне захотелось подойти к ней и ласково погладить ее по щеке — за ее виноватый вид, за кротость, за какую-то мягкую, не вызывающую обособленность от этой темной, как бы голой мебели, от ящиков в углу, от каши на кухне.

— До следующего раза, — сказал я тихо.

Она ушла. Билял потащил меня на кухню. Он достал тарелку и ложку, затем, хохотнув, поставил вторую тарелку.

— И не говори, что не любишь каши! Я терпеть не мог, а сейчас уплетаю за милую душу. От «Геркулеса» знаешь как толстеют.

Я молча стал есть невкусную, пресную кашу. Я боялся обидеть его вспыльчивым словом: слишком откровенен был он в своем довольстве, как-то очень явно, неприлично счастлив. Куда приятней были его речи, наивные и сумбурные, о свободе, о женщине, о полном отрицании прежней жизни и мечтах о будущем.

Во все последующие встречи он все так же раздражал меня, но и вызывал любопытство: а что же дальше? Мое любопытство было терпеливым и незлобным, я думал: неужели прежнее никогда уже не скажется в нем? Но покамест он собирал по магазинам тазы и кастрюли, вделывал хитроумные замки и «глазок» в наружную дверь, готовил обеды по рецептам, шпаклевал полы — он был объят неукротимым вожделением творить быт, о котором прежде не имел ни малейшего понятия. Деля как-то самопроизвольно оказалась устраненной от всяких таких забот.

Иногда вдруг он бросал дела, долго молчал, уставившись на какой-нибудь предмет, а потом, странно улыбаясь, повертывался ко мне.

— Ты помнишь бабушкину притчу о девочке Нафисэ? Идет девочка чистым полем, а пичуга спрашивает: «А куда ты идешь, Нафисэ, а куда ты спешишь?» — «А иду я к воде, где играет камыш». Помнишь?

— Помню.

— Иногда мне покажется вдруг… я ничей на этой огромной-огромной земле… не знаю, забыл. И вдруг я слышу голос бабушки, эту притчу и все вспоминаю. И притча как будто обо мне. Кто-то сулит мне страхи, но мне уже не страшно…