Прекрасность жизни. Роман-газета. - Евгений Попов

— Есть в ресторане водка? — спросили Шунемов и Ромаша, и солдат в знак положительности ответа выстрелил в воздух из револьвера.

Шунемов и Ромаша взяли водки и направились в неизвестное, но ближайшее студенческое общежитие.

— Это со мной,— Шунемов вместо пропуска указал вахтерше на Ромашу, и они зашли в незнакомую комнату № 22 и включили свет, когда все девчата с визгом зажалися в своих простынях.

— Тихо! — сказал Шунемов.— Хлеб и стакан! — А вы кто?

— Мы воры...

Девчата дали им все требуемое, а они выпили да и ушли, только и сделав, что прочитав напоследок различные стихи 60-х годов: Евтушенко, Вознесенского. Ромаша потом опишет Шунемова в повести, и у Шунемова будет служебный скандал. Помолчим, друзья...

...Или еще пример. Проходит уже несколько лет. Шунемова уже не только отовсюду выгнали, но и уже снова взяли везде — не по авиации, конечно, а по добыче песка из инженерных карьеров (с чего, собственно, и началась его последующая до сегодняшнего дня блестящая карьера). Шунемов живет на 120-м км, а в Перове живет тот самый летчик, с которым они учились в Казани, ныне совсем большой человек, вся грудь в новых значках, орденах и медалях. Они с летчиком пьют восемь бутылок водки и отправляются гулять по лесу... Утро... Серебрится первая осенняя паутинка уходящего подмосковного лета, веселым голосом поют птички... Шунемов спит стоя, прислонившись к омету, летчик дремлет на пряслах, согнувшись, как складной нож... Они добираются и идут по ранним улицам просыпающегося города... Прохожие удивленно глядят под ноги Шунемову. И не диво — вскоре выясняется, что Шунемов потерял в лесу ботинки и идет в одних носках. Фу... Летчик выдал ему гаденькие желтые полуботиночки с дырочками. В них Шунемов и отбыл на свой 120-й км.

Что дальше? А я откуда знаю. Дальше он, наверное, стал исправляться. А вот в юность если вернуться, то он один раз стоял в военном строю. Их отряд выстроили и стали поздравлять. Шунемов был совершенно пьян. Товарищи держали его плечами.

— Поздравляю вас, товарищи! — громко сказал человек перед строем.

Шунемов запел:

— Никогда!

Никогда!

Никогда не старейте душой!

От смеха товарищи ослабли, и Шунемов плашмя выпал из строя.

Шунемова передернуло. Горячо приветствовавший Шунемов решительно застегнул пальто и еще раз подумал: «Правильно!»

И огляделся по сторонам окрест. Наступил час дня. Магазин закрыли на обед. Все уже выстроились в очередь перед винным отделом. В очереди много говорили о грядущем фестивале молодежи и студентов, о древнеирландских корнях русского мата, о видео, входящем ныне в большую моду, и конечно же о прекрасности жизни и сопутствующих ей благотворных переменах, которые, как ветер, уже недалеки. Рассказ этот не имеет ни конца, ни начала. «Сюимбека, у нас в России, вообще ничего не имеет начала и конца!» — громко сказал Шунемов. «А?» — недослышал собеседник. «На!» — ответил Шунемов.

ГЛАВА 1975

Поездка в жалобный пункт

Отрывок из жизни бородатого В. И. Царькова-Коломенского, врача больницы и приватного философа-идеалиста, 39 лет

По опыту знаю — лучше бежать,

не стоять, а просто бежать.

По опыту знаю — лучше лежать,

не сидеть, а лежать. Придут над могилкой поплачут.

В июле: в гробу ли иль где — хорошо...

Придут, над могилкой поплачут...

Дыхание влажное...

Сколько много в жизни есть хорошего и важного...

Хакусава ХУДЗУКИ. ЛОГОС. Часть первая[6]

Уже стоял погожий, совсем ноябрьский денек, как в книге. Кроны голых деревьев были красиво припушены хрустящим, как домашний нафталин, инеем. В лица многочисленных красивых прохожих бодро заглядывало ласковое желтое солнце, подобное неведомому древнему богатырю. Энергично тормозили на перекрестках авто, гукали и жужукали трамваи, а я, Царьков-Коломенский, врач больницы и приватный философ-идеалист, 39 лет, окончательно покончив со слабостью потребления в неограниченных количествах напитков спирта, ехал в автобусе № 9 в жалобный пункт с жалобой, почему мне до сих пор не дают благоустроенную квартиру, тогда как сам я с молодой женой Лизой, 35 лет, ребенком Олей от первого брака, 12 лет, и другим ребенком «Таня» (2 годика 2 месяца),— все мы живем за занавеской у старой доброй мамы моей, Царьковой Вассы Платоновны. Проживаем, терпя угарную печку и скрип яловых сапог папы Коломенского Прокопия Давыдовича, старого заслуженного стрелка ВОХР с бритой седой головой и выпуклой доселе грудью, отмеченной значками, орденами и медалями. А если выражаться точнее, то эти самые Васса Платоновна и Прокопий Давыдович еще развели вдобавок полный дом маленьких шустрых собачек, которые прыгают, скакая. А с них дорогие родители, периодически обдирая шкурки, выделывают эти шкурки кустарным способом, а затем продают их в виде собачьих шапок на существующем промтоварном рынке нашего города К., вдоль которого и ехал я, Царьков-Коломенский, бородатый врач и приватный философ-идеалист, 39 лет, в автобусе № 9 в жалобный пункт с жалобой на неправильную жизнь, которую мне устроило окружение, не давая расти над собой, преодолеть философские заблуждения в направлении материализма и учиться стать непьющим врачом высшей категории.

И ехал, и ехал, и ехал. Долго. С горя я принялся читать известную толстую зеленую книгу и узнал из нее много поучительного. Там некий француз по фамилии Дантес, отбывая срок сурового заключения, стал рыть и скрестись у себя в камере. После чего и вышел подземным ходом на умирающего старикашку аббата Фарию, получив от него грядущую кучу денег и духовное напутствие — всех гонять и никому не давать чуру.

«Да уж не родственник ли он оказывается тому, другому Дантесу, застрелившему на дуэли нашего дорогого Александра Сергеевича Пушкина, национальную святыню?» — невольно пронзила мой усталый мозг страшная догадка. Но я не успел развить эту дельную мысль, потому что тут ко мне на красное кожаное сиденье полупустого дневного автобуса с ходу присел пьяненький торжествующий мужичок в некогда добротном драповом пальтишке и с лицом цвета Бутырской тюрьмы.

— Здорово, борода! — громко сказал он.

— Здорово,— отозвался я и хотел снова погружаться в книгу, сильно опасаясь следующего за этой фразой неминуемого скандала.

— Что читаем, товарищ? — спросил сосед.

— Книгу, дядя. Книгу,— сказал я.

— Про что?

— Про хорошую жизнь.

— Где такая есть? — спросил мужичонка играя. Я рассердился не на шутку.

— Дядя,— тихо сказал я.— Дядя, ты выпил маленько, а я — нет. Ты отдыхай пока, и я буду отдыхать. Договорились?

— Дак я ж тебе о том и толкую! — жарко задышал мужик.— Замечаю, человек сидит в очечках, тихий сидит, бородатый, грустит.

— Отвали, дядя! Не делай с меня зверя,— тоскливо взмолился я.

— Эко! Да ты что? Я ж тебя не спрашиваю, зачем тебе борода,— обиделся мужик.— Я ж тебе что и говорю — что если ты по России скучаешь, так ты не грусти. Россия длинная, а жизня — короткая.

— Не серди меня, дядя!

— Не сер-ди? — протянул мужик.— Да ишь ты они какие нынче стали сердечные! Спилися с кругу совсем, а теперича стали сердечные. День и ночь керосинют, а потом сердятся. А давай-ка мы лучше с тобой выдим обои да возьмем пузырь для знакомства,— хлопнул он меня по колену.

Я открыл рот и хотел начинать крыть его по матери, но тут вдруг у меня неудержимо засвербило в носу, и я эдак оглушительно, со свистом:

— Аппчхи!!!

Страшно обиделся мужик. Встал на ноги.

— Ты... ты на меня чихать, чихнот! — даже взвизгнул он.

Я тоже встал.

— Ты, русский, на человека чихать? Эх ты, свинья! Одно слово — свинья!

Я прицелился стукнуть его по голове, но он в ответ лишь горько ссутулился и шустро выскочил на ближайшей остановке, держа уверенный курс на продовольственный магазин. А я возвратился на сиденье и предался идеалистическим размышлениям, с ужасом чувствуя, что становлюсь точь-в-точь как тот самый японец, которого неизвестно откуда переводит по ночам полоумный жилец моей маменьки, якобы поэт Николай Николаевич Фетисов.

— А что, собственно, случилось? А ничего не случилось. Ведь, в сущности, ничего этого нет, и всем нам только кажется. На самом деле — все по-другому. Нет этого мужика, нет гастронома, нет этой улицы. Квартиры у меня тоже нет, но мне ее и не надо, потому что меня, по всей видимости, тоже нет. А если я и есть, то меня все равно философски скоро не будет...

А приехав в жалобный пункт, я, как всегда, остался очень доволен. Там меня, как всегда, приняли вежливо и корректно. Жалобу обещали в ближайшее время рассмотреть и принять в ближайшее время практические меры, если, конечно, она (жалоба) имеет конкретные основания.

— А об ответе мы вас уведомим письменно,— ласково сказала мне мелкокудрявая старушка в строгом черном костюме и белой блузке.

— Спасибо,— сказал я.

— Где-то я вас видела,— сказала старушка.