Неумолимая жизнь Барабанова - Андрей Ефремов

Не покидая седла, Степан вручил мне крохотный кейс.

– Все там, – сказал он, – и все в порядке.

Тут из автобуса высыпали заспанные дети, и он каждому дал прокатиться.

– Пока! – гаркнул Степан. – Увидимся в Германии! – и ускакал.

Помню, я подумал, что кобыла непременно должна быть краденой, подумал об этом спокойно, словно так оно и следовало. Но вот Германия… За каким чертом Германия? Я пошел будить Кнопфа. Кнопф пошелестел бумагами из кейса.

– Александр, – сказал он строго, – настало время объяснить тебе кое-что…

Тут дети прыснули, а Володька напялил купленную накануне конфедератку и увлек меня из автобуса.

На улице он обнюхал налетевший ветерок, раскланялся с пожилым дядькой (как? почему?) и сказал:

– Я щадил тебя, Барабан.

Потом последовало такое, что голова у меня пошла кругом.

– А что ты хочешь? У меня выхода не было. А тут – Степан.

Ну, то, что Степан нанят был чтобы стеречь моих детей, ясно было с самого начала. Однако то, что открылось в дальнейшем, проняло поначалу и Кнопфа. Чернокожий спецназовец Степан, подрядившийся стеречь Олю и Эдди, был предводителем странствующего сообщества, которое можно было бы назвать табором, будь они цыгане. Впрочем, цыгане были: одно семейство в таком же, как наш, автобусе. Цыганская мамаша придерживалась традиций и всеми способами гадала. Папаша цыган, его звали Карлом, давал сеансы массажа и занимался костоправством. Детей у них было… Я и сейчас не могу сообразить сколько. Так вот, национальный компонент этой орды исчерпывался этим семейством. Прочие лопотали на дикой смеси славянских языков с немецким, торговали для отвода глаз пилюлями от ожирения, апгрейдили обывательскую технику, но самое главное – втихаря промышляли хакерством и торговали крадеными мотоциклами.

Мне так и не удалось узнать, каким образом Степан предъявил права на престол, но ежедневные его битвы, о которых говорила Оленька, несомненно, были частью интриги. Претенденты по очереди являлись на поединок, а Степан бил их. Замечательно, что в этой войне не было и следа бандитского паскудства. В Степана не стреляли из-за угла, его не взрывали, ему не подсыпали яду. Рыцарственность процветала в этой странной общине. По словам Кнопфа выходило, что под секретной охраной их были не только мои дети, но и все прочие. Я, конечно, тут же спросил Володьку, как он рассчитывается с этими карбонариями. Коллега укоризненно посмотрел на меня и сказал, что будь на моем месте другой, фиг бы он рассказал, но я – другое дело.

– У них, Барабан, свой интерес, но об этом ни звука.

Давно я не чувствовал себя таким идиотом, хотя теперь причудливые петли нашего маршрута стали хоть отчасти ясны мне. Я попробовал навести разговор на пражское наследство, но Кнопф с необычайной спесью сказал, что это не касается никого.

– Не бойся, я не стану рисковать ничьей жизнью. Я пойду в Прагу один. Но добраться до нее мы должны вместе. А денег-то нет.

Я присвистнул, и Кнопф сник. Похоже, он думал, что я достану из сапога пачку зеленых.

– Ладно, – сказал Кнопф, – мы попросим денег у Степана.

– ???

– Да-да, у Степана водятся деньжата, но просто так не даст. Знаешь, Барабан, он даст под идею, – и тут Володька посмотрел мне в глаза милицейским взором. Я чуть было не сказал ему дерзость, но, слава Богу, одумался. В конце концов, Володькина одержимость разрешится только в Праге. И как бы они ни разрешилась для него, для нас с Оленькой это будет воля. Даже если пражское наследство окажется фикцией, не зарежет же Кнопф нас с досады.

Мне не давала покою мысль о братьях-славянах, вот что. В то, что они потеряли нас, я не верил. И все маневры Кнопфа просто не могли остаться незамеченными. Скорее всего, это значило, что в Праге нас с Кнопфом ждет сюрприз. То есть, ждет-то он, понятное дело, только Кнопфа, но всех нас толкают вперед, как платформу с балластом впереди паровоза по заминированному полотну. И если останется зазор между надеждой и разочарованием, вот тут-то и будут нужны нам деньги.

Я сказал Кнопфу, что за идеей дело не станет. Я сказал, что мне нужно много немецких газет, и что за рулем теперь будет он. «Яволь!» – сказал колега, и в лице у него прорисовалось такое облегчение и такая надежда, что мне стало не по себе. А что если я и в самом деле наша последняя надежда? Тем временем Кнопф заломил конфедератку и умчался.

И все-таки я очень хотел бы узнать, кто прокладывал наш маршрут? Тут не в одних визах дело, тут все было устроено так, чтобы я не видел своих детей, чтобы не свел дружбу со Степаном, табор этот безумный не разглядел…

Я понял бы это и раньше, но я плохой водитель. Сидение за рулем убивает во мне способность анализировать. Дорога… За ней нужно следить, а не то она вылетит из-под колес.

Если Кнопф думал, что его фамилия отомкнет германские границы, как «Сезам» из сказки, то он здорово ошибся. Не только странички паспорта глядели на просвет, самого Кнопфа передавали несколько раз из рук в руки, так что безжалостные дети заключали даже пари относительно его дальнейшей судьбы.

– …! – сказал Кнопф, не стесняясь детей.

– Я выиграл, – сказал Лисовский.

Автобус под рукою Кнопфа рыкнул, и мы, оставив за спиной пограничный Одер, покатили по Франкфурту.

– Мне не нравится твоя идея, – сказал Кнопф, когда дети вышли из автобуса. – Мне не нравится, что они пошли без нас.

– Детям нужно одеться, Кнопф. Они с тобой стали похожи на пионеров, которые провели в лагере три смены подряд. Или ты знаешь, как им одеться?

– Девчонки профукают деньги и вся песня.

– Они обойдут два квартала и будут знать все: что купить себе, что купить мальчишкам и где это продается. Ну же, Кнопф, не будь занудой.

Кнопф только вздохнул и стал глядеть в окно.

– Смотри, – сказал он через минуту.

В малолитражке перед автобусом разыгрывалась сцена. Хозяин пытался устроить на заднем сиденье огромного пса-водолаза. Псу, видно, смерть как не хотелось ложиться. Он топтался на сиденье, и косматый зад его, и хвост, помахивающий лениво, все это весело высовывалось из окна. Хозяин двумя руками вталкивал собачью задницу в салон, и тут же огромная улыбающаяся собачья башка высовывалась с другой стороны. Хозяин хватал пса за брыла, и тот втягивал голову под крышу, а в окошке с другой стороны показывался хвост, и все начиналось с начала.

– Будто и не Германия, – молвил Кнопф со вздохом.

Тут дети явились. Они, оказывается, наблюдали неспешный поединок собаки и человека с другой стороны улицы.

– Зануда, зануда, зануда! – сказала Нина, – Уже и хвостом не повиляй. Вот будь я эта собака – честное слово! – я бы его укусила и ушла.

Странно, их, как и нас проняла эта сцена, но не до разговоров было: обновки требовалось рассмотреть. Мальчики переоделись, подруги их повертели так и сяк, похмыкали и занялись собой.

Вот это так было преображение! Мы с Кнопфом малость перепугались, когда странная маска высокомерия легла на девчоночьи лица, и тут же рассеянная мечтательность, и тут же Бог знает что еще. Ошеломленные мальчики сидели, вцепившись в пакеты с обносками.

– Вот то-то, – сказал Кнопф, – объяснить не объяснишь, а понимать надо.

Ближе к вечеру мы выехали из Франкфурта, и Кнопф не забыл уступить мне место за рулем. Он сидел рядом со мной и следил за маршрутом. Едва заметный во Франкфурте дождь набрал силу и летел навстречу, дробно топоча по стеклам и по крыше.

– Чертовский ветер! – сказал Кнопф, возвращаясь из гущи придорожных елей, когда мы сделали остановку. Мгла уже размыла и ели, и поля за ними, и дальний лес за полями, и казалось, все это одно, шумящее дождем и ветром существо. Я включил ближний свет, и гладкая черная дорога покатилась перед нами. Дети спали.

– Ты верно рассчитал, Барабан, – сказал Кнопф со странной интонацией, – Все, как надо, все – для меня. И было бы честно, если бы все это придумал я. Но мне все равно не нравится твоя идея.

Мы проехали по мосту над шумной водой, остановились у первого поворота, и огромный Степан в сверкающем дождевике вышел из тьмы. Он забрался в автобус, пошумел плащом и сказал, что нам пора. Мы с Володькой взяли зонтики и пошли в сторону города. Слава Богу еще, что Кнопф оставил в автобусе свою дурацкую конфедератку.

На маленькой площади, обставленной игрушечными домиками, мы остановились. Странная то была площадь. Сверкающая под дождем брусчатка покрывала ее, как драконья чешуя, и пестрые блики расцвечивали ее. В темных, сомкнувших каре вокруг площади зданиях первые этажи были прозрачны, как аквариумные стены. Сухие нарядные люди за этими стенами пили, ели, ходили, даже танцевали и целовались.

– Гляди, Барабан, – сказал Кнопф, утираясь рукавом, – привыкай. Такая жизнь…

– Если я заболею, все насмарку!

– Мне почему-то все надоело, Шурка.

Вымокшие до нитки, злые мы обошли с тылу единственное здание, где не пировали горожане, и я ударил по звонку. Тогда готов был поручиться, а теперь просто знаю, из всей веселящейся публики, что глядела на ливень, ни один не заметил нас с Володькой. Во время дождя на площади не положено быть людям.